Чёрный лёд, белые лилии

«Успокойся». «Если хочешь, я скажу ему, чтобы ушёл».

«Пусть уйдёт».

Папаша Соловьёвой на лестничной клетке был один. Тихо прикрывая за собой дверь, Антон успел осмотреть его высокую, но как-то съежившуюся фигуру целиком и поставить галочки по всем пунктам списка, который называется «меня мучает страшное чувство вины»: непроходящие мешки под глазами, новые складки на лбу, трёхдневная щетина и серый цвет лица. Всё на месте.

— Ну, вы, конечно, вовремя, — может, он и хотел добавить щепотку насмешки, но получилось в итоге просто раздосадованно и устало.

— Как она? — несмотря на общий нездоровый вид, глаза Ронинова смотрели всё так же внимательно и цепко.

— Радуется жизни.

— Мне надо поговорить с ней, — Ронинов сделал нетерпеливое движение по направлению к двери.

— Не уверен в этом, — Антон приподнял брови и добавил: — Она не хочет.

Лицо полковника, решительное и собранное, вдруг как-то посерело, поблекло и приняло совсем детское выражение. Несколько раз он моргнул, нахмурился снова, опять моргнул, будто пытаясь что-то понять, и наконец поднял на Антона глаза.

— Не хочет?..

— А вы думали, что на шею вам бросится?

Несколько секунд Ронинов молчал, очевидно что-то напряжённо соображая, но потом вдруг отвернулся.

— Вряд ли такое прощают, верно? — спокойно спросил он, смотря куда-то вбок.

Ну да, заливай. Спокоен он. Руки Ронинова дрожали. От недосыпа и напряжения? Или, может, от безумной мысли о том, что он стал причиной смерти человека, который дорог его дочери?

— Верно.

Верно. Антону наплевать на этого человека, высокого, сильного и такого сгорбленного и замученного, но, хоть головой об стену бейся, задавить тревогу за маленькую девчонку по ту сторону двери он не может.

«Ты ведь помнишь, что случилось с Милой, — говорит ему, семнадцатилетнему, отец. — Если ты сделаешь это, я перестану считать тебя сыном».

Антон смотрит на него очень пристально и очень долго, до рези в глазах; запоминает каждую сухую чёрточку, каждую резкую морщину; думает, как же плохо мама сделала, когда умерла, думает, что отец совсем сошёл с ума, закостенел внутри своего панциря страданий и постоянной боли. Думает, что всё равно любит его.

Только вот любит ли этот поседевший, жёсткий и сухой человек их с сестрой и братом? Ограничена ли его любовь посещениями раз в полгода или всё-таки он хотя бы иногда думает о них, сидя целыми днями в своем старом необъятном кресле в той самой комнате?

Всматриваясь в безразличные застывшие черты отца, он понимает: ответ очевиден.

«Я уже сделал это», — говорит он, и отец просто кивает, встаёт и выходит.

Сколько он уже не видел и не слышал его? Шесть, семь лет?

— Я поговорю с ней, — зачем-то пообещал он, и Ронинов, уже собиравшийся уйти, нахмурился сильнее.

— Зачем?

Чёрт его знает, зачем. Зачем он кипятит ей чай, заставляет спать на диване, а не на полу, зачем перевязывает ей руку? Пальцы на миг вжимаются в мягкую ткань поношенной формы.

— Пусть хотя бы у кого-то будет отец.

Слова вырвались у него против воли, прежде чем всё его существо протестующе взревело. Но Ронинов — он, конечно, ничего этого не заметил; он только быстро и особенно внимательно взглянул на Антона из-под чёрных бровей и устало сказал:

— Спасибо, Антон. Правда.

Первая ночь прошла вполне спокойно: Антон пытался заснуть, но чувствовал, что Соловьёва не спала, и поэтому не спал тоже. Приподнимаясь на локтях, он не мог видеть того, что происходит на диване: высокая спинка мешала, и в половине второго ночи Антон обнаружил, что вполне готов снести её ко всем чертям.

Соловьёва не ревела, не всхлипывала и не издавала вообще никаких звуков; но она не шевелилась слишком старательно, чтобы можно было подумать, что она спит. К двум семнадцати Антон понял, что это невыносимо.

В два тридцать одну в доме, видимо, вырубили отопление (или оно вырубилось само), что в последнее время не было редкостью, и спустя десять минут совершенно не теплолюбивый Антон почувствовал холод и стылость, пробирающие до костей; каково было на диване у окна Соловьёвой, не переносящей малейшие сквозняки, он не знал, и только поэтому (из любопытства) встал, захватив одеяло, и направился к дивану.

Антон не ошибся: лежала она на спине, обняв себя за плечи обеими руками. Очевидно, очень мёрзла и, что ещё очевиднее, молчала об этом, даже не пытаясь завернуться в одеяло сильнее.

Вздохнув, поверх её тоненького пледа он накинул тёплое синтепоновое одеяло, едва удержавшись, чтобы не подоткнуть концы. Осторожно присел на край дивана, сквозь темноту стараясь уловить выражение её лица. Соловьёва закрыла глаза и повернула голову в другую сторону, упершись лбом в спинку.

— Это кажется концом всего, Соловьёва, да?

— Время лечит, вы хотите сказать, — почти неслышно прошелестела она, подтягивая ноги к груди и отворачиваясь от него ещё сильнее.

Ну куда ты, Соловьёва? В тот же панцирь, что и отец?

— Враньё, — Антон тихо фыркнул.

— Мне стоит сказать «спасибо» за вашу поддержку? — настоящей обиды в её голосе меньше всего. Куда сильнее чувствуется отрешённость и будто насмешка над своим состоянием.

— Не за что.

В квартире так тихо, но внутри у него всё звенит, гремит и рушится: это старый, незнакомый и давнишний Тон пытается хотя бы на секунду убить Антона Калужного, и, кажется, у него получается.

А уж в борьбе между Калужным и Соловьёвой еле заметные веснушки и белая лилия побеждают безоговорочно и всухую.

С ней ничего не случится, с этой маленькой светлой девочкой.

— Что, до сих пор хочешь на фронт?

— Больше, чем когда-либо, — прошептала она.

Антон усмехнулся. А на что он надеялся? Что она, расплакавшись и распустив сопли, преспокойно останется здесь, в Петербурге, и не поедет ни на какую войну?

Убивать горе злостью не так уж плохо. Куда страшнее вынашивать его месяцами, запирая глубоко в душе, и не иметь возможности ни высказать, ни выплакать его. Наверное, поэтому он почти два месяца не разговаривал после смерти мамы и смог так спокойно оправиться от Лёхиной смерти: просто убивал. Каждый раз, засаживая пулю в тело врага, он думал: «За Лёху». Лёха бы сказал, что это ужасно и неправильно. Уж тут бы они с Соловьёвой спелись.

— Как думаешь, Соловьёва, по десять американских за одну нашу жизнь — хорошая это цена?

Она повернула голову, раскрашенную уличными бликами, и посмотрела на него сухими, вдруг как-то неестественно загоревшимися глазами.

Ну, подумай на досуге, Антон Калужный, над тем, что ты сделал. Может быть, ты первый разбудил в тихой девичьей душе это естественное и вместе с тем жуткое чувство — жажду мести? Вообще-то, плевать он на это хотел. Антон не нанимался ни сиделкой, ни духовным пастырем; а чем раньше она ощутит и пропустит через себя стремление убивать, тем для неё и лучше.