Чёрный лёд, белые лилии

И ей вдруг становится так страшно, просто до чёртиков страшно всего, что может случиться потом. Таня почти с отчаянием отворачивается от зеркала и жадно оглядывает кубрик, свою кровать, шкафы, занавески, кактусы на окнах, у каждого из которых есть своё имя, и чувствует, что у неё дрожат руки, что она почти готова заплакать.

На подоконнике по-прежнему лежит Машкина старая плетёная сумка, в углу стоит забытая швабра с тряпкой, сделанной из кофты Бондарчук, на Надиной тумбочке лежат забытые конспекты по тактике. И Тане так странно думать, что они, эти девочки, которые ещё недавно списывали друг у друга домашку, пели весёлые песни, умывались ледяной водой, уходят на фронт.

Но в это время, слава Богу, дверь открывается — и Таня видит Дениса. Он всё такой же, что и до Нового Года, только похудел слегка и линия подбородка стала чуть твёрже. Смотрит Денис по-прежнему открыто, правда где-то в самой глубине глаз Таня различает напряжение. Ну ещё бы. Кто же сейчас не переживает?

— Таня, — восклицает он и быстро, легко обнимает её.

Несколько секунд они молчат, стоя совсем близко, и только улыбаются навстречу друг другу. Потому что — ну, что здесь нужно говорить? Таня смотрит и хочет запомнить тоже, ведь он чудесный, этот парень, пусть она и недолго знакома с ним, и снова начинает чувствовать, что вот-вот расплачется, поэтому быстро говорит:

— Ну, как? Как ты, как твои родные?

— Моя тактика выше всяких похвал, и всё благодаря тебе, — заявляет он, и Таня смеётся. — Я серьёзно! Сдал зимнюю сессию на отлично только благодаря твоим объяснениям.

— Очень рада, раз так, — улыбается она.

— Волнуешься?

— Слегка.

— Это понятно, — вздыхает он. Таня снова поворачивается к зеркалу, одёргивает рубашку, поправляет погоны.

— Как я выгляжу? — улыбается.

— Как и всегда прекрасно, — заявляет Денис, и Таня, чуть покраснев, хихикает.

— Изменилась я с Нового Года? — спрашивает она, оборачиваясь к нему. — Только честно!

— Повзрослела, — осторожно улыбается он.

— Постарела, хочешь сказать.

— Нет. Лицо у тебя стало… Ну, когда ты вот так брови сдвигаешь или когда хмуришься, то совсем взрослая. И даже… даже когда улыбаешься.

Таня смотрит через зеркало сначала на Дениса, а потом на себя. Улыбается. Получается кривовато и неубедительно.

— Будто… губы улыбаются, а глаза — нет. Да? — спрашивает она и чувствует горечь где-то глубоко. — Противное чувство.

— Ну что ты, — Денис быстро подходит и кладёт руки ей на плечи. — Не надо, нет. Конечно, ты повзрослела, ну да ведь ты столько пережила, и бомбёжки эти постоянные, и сестра, и курсы, и ты, конечно…

— Стой, — хмурится Таня, оборачиваясь к нему, и мотает головой, пытаясь вспомнить. — Ты… Откуда ты про неё знаешь?

— Про кого?

— Про сестру.

Таня внимательно смотрит на Дениса. Денис лишь на секунду отводит взгляд, но потом улыбается снова.

— Мне Марк сказал.

— Язык без костей, — ворчит Таня, отворачиваясь к окну. — Нет, нет, то есть, конечно, я не против, чтобы ты знал. Ты мой друг. Просто мне было тяжело говорить об этом, и я почти никому не рассказывала, не думала, что Марк... Это на него не похоже. Прости.

— Это ты меня прости, — Таня оборачивается к Денису, и тот улыбается, только как-то уж совсем нервно. — Не говори только Марку, что я рассказал, ладно?

— Конечно, — быстро соглашается она. — Ну что, присядем на дорожку?

— Чего? — переспрашивает Денис и улыбается.

— Ну, присядем. На дорожку. Так ведь принято, разве нет? — улыбается Таня тоже.

— Понял. Конечно, давай присядем.

Но в этот момент в кубрик заглядывает Валера, и Дэн, ещё раз обняв Таню и пожелав счастливого пути, уходит. Валера поправляет Танин китель, сдувает с него невидимые пылинки и вздыхает.

— Ну что, лисёнок? Идём?

— Уже?

— Там пришёл какой-то дяденька и решил всех сфотографировать. Обещал очень быстро напечатать и после парада сразу отдать.

Их действительно фотографирует какой-то высокий дяденька с усами, которому всё время что-то не нравится. Он несколько раз перестраивает их, сначала по росту, потом и вовсе непонятно как, сердится на Машку, которая корчит смешные рожицы, и наконец делает несколько снимков. Правда, последний, наверное, выходит не очень, потому что открывается входная дверь — и в фотоаппарат больше не смотрит никто.

Старший лейтенант Калужный в новой, отглаженной форме, обтягивающей его широкие плечи и грудь, выглядит так, что рот открывается сам собой.

Но Таня, как эксперт в отношениях с лейтенантом Калужным, справляется с собой раньше всех, закрывает рот и делает строгое лицо. Кажется, это не помогает, потому что Калужный всё равно усмехается, мельком взглянув на неё.

Когда все расходятся, готовясь к построению на улице, Таня ну никак не может сдержаться, проходя мимо Антона.

— Вы на часы вообще смотрели? — раздражённо заявляет она.

— О, Соловьёва, прости, что так поздно, — кривится он, и в тёмных глазах раскаяния — меньше всего.

— Вы не поздно, вы вообще зря, — огрызается Таня, и вот сейчас-то он точно не стерпит, потому что его глаза уже смотрят на неё в упор.

— Что может быть прекраснее, чем прекрасный командир и не менее прекрасная подчинённая! — восклицают у них за спинами, и пред Таней мгновенно вырастает фотограф. — Это обязательно нужно запечатлеть.

— Спасибо, но не стоит, — в свою очередь кривится Таня.

— Давайте, — вдруг соглашается Калужный, и Таня удивлённо оборачивается на него. — Когда мне будет очень хреново, Соловьёва, я буду смотреть на фотографию и понимать, что может быть гораздо хуже, — снисходит до пояснения он.

— Вас в полный рост или портрет?

Калужный оценивающе оглядывает её с ног до головы.

— Портрет.

Таня закатывает глаза.

Через сорок минут фотография у неё в руках. Таня на ней до ужаса серьёзная и усталая, а Калужный и вовсе смотрит куда-то в сторону, чуть улыбаясь. Руки бы этому фотографу поотрывать. Просто ужас, а не фотография.

Между их лицами расстояние сантиметров в десять.

Таня прячет фотографию в нагрудный карман.

Стуча колёсами, поезда шли с запада на восток: вагон за вагоном, бесконечные составы, конца которым не было.

Больше всего Тане нравился этот перестук. Когда становилось совсем уж плохо и тоска накрывала с головой, нужно было только закрыть глаза и прислушаться: чучух-чучух, чучух-чучух, едет поезд, стучат колёса, ты жива, и кажется, что вместе с ними стучит твоё сердце.