Чертухинский балакирь

Гуляла как-то у нас Феклуша в Троицын день в Чертухине и вместе с другими вела хоровод [8] . Случись о ту пору к нам Авдотьи Клинихи сын Митрий Семеныч, жил он тогда в городу, имел мастеров, сам был мастер первой руки и вел сапожное дело…

Приглянулась ему в хороводе Феклуша. Он и не думал было жениться, приехал так больше для-ради разгулки домой, а тут сразу приколодило и защемило сердце, как лису в капкане…

Подослала Авдотья сватов, но Спиридон Емельяныч с первого же дня стал упираться и от прямого ответа артачиться… дескать, жених, что зря говорить, очень хороший, даже об этом Спиридон Емельяныч не спорит, но… городской человек, увезет Феклушу на чужину, а она к чужой стороне не привышна, к тому же она у него на старости лет всего и отрады…

8

8 Гуляла как-то у нас Феклуша в Троицын день в Чертухине и вместе с другими вела хоровод– Троица - июньский праздник, в котором отразилась языческая культура предков. Летние хороводы продолжались от Троицы до спожинок - до конца жатвы.

Нечего делать, пошла Авдотья сама, хотя это по деревенским нашим старым обычаям и не полагалось… Зазор!..

Пришла Авдотья Михайловна на мельницу и сначала то да се, дескать, пошла за малиной, а вышла эна куда, глядит - мельница, ну и зашла… Потом видит, что Спиридон Емельяныч зевает и слушает ее с неохотой и, видно, только ждет, когда она будет говорить по делу или уйдет: чего зря трепаться! Известно, какая это малина и где она растет. Поняла все Авдотья и в разговоре неловко и ни с того ни с сего круто повернула на сватовство.

–  Скажи на милость, Спиридон Емельяныч, чего ты канючишь?..

–  Да я, Михаловна, - говорит ей Спиридон, - я… ничего… ничего не скажу про жениха: жених что же, хороший, что говорить!.. Всем вышел, и лицом, и крыльцом (польстил Спиридон Емельяныч: дом был не ахти, но Митрий Семеныч собирался, по слухам, выгрохать двухэтажный!)… и лицом, и крыльцом… только у нас, видишь, по вере…

–  Чего же это такое, Спиридон Емельяныч, по вере? Небось мы не щепотники какие!..

–  Да не говорю ничего, по вере есть… недомолвок!..

–  А ты бы сказал, небось мы не попы!..

–  Ты пришли-ка назавтра сынка, я его немного пообрукаю… Он ведь у тебя понятный… на разное мастерство доделистый!..

–  Вот еще, да что ты, Спиридон Емельяныч? Несь я ему мать!.. Говори!..

–  У тебя, Авдотья Михаловна, по вере понятия мало!..

–  Ну-к что, что мало. Может, пойму!.. А и не пойму, так тогда еще подовторишь!..

–  Насчет воздержания надо нам установиться.

–  Так отчего же, Спиридон Емельяныч, можно!

–  Да ты слушай сначала: на каждый день по нашей вере полагается… год. Значит, три года…

–  Это что же три года? Вот уж тут не пойму!.. Скоромного не есть, что ли?..

–  Я же сказал тебе, Михаловна, что большого разумения по вере у тебя быть не должно, хотя ты и не знаешь щепоти… Чувствуй: Христос тридневно воскрес!..

–  Понимаю: тридневно!..

–  Поняла, скажем… Теперь: каково нам заповедано эти три дня хранить нерушимыми в жизни нашей и сердце?.. Ведь спаситель был три дня в… смертной плоти!.. Познал плотскую смерть, как и не мы же, грешные, то есть был мертв!..

–  Понимаю: иже из мертвых!..

–  Отсюда и заповедь: не убивать своей плоти - могий да может!
– а во искупление трех смертных дней спасителя мира искуситься во плоти три года, когда плоть получит венец!..

–  У меня, Спиридон, как дым в голове: слушаю тебя, а и, правду ты сказал, мало что понимаю… Наше бабье дело - плакать да бить побольше поклонов, когда страсти читают!..

–  Опять же как ты не поймешь, - уже вошел в жар Спиридон Емельяныч, -насчет воздержания надо нам установиться, об нем и идет разговор!..

–  Какого, вот я хорошенько в толк не возьму… Пост наложить?..

–  Пост тут плевое дело. Три года молодые должны друг друга не трогать… ни персью, ни естеством!..

–  Вот оно что… батюшка, Спиридон Емельяныч… не вынести… подумать только - три года!…

–  Три года!..

–  Может, сколько-нибудь да скостишь?..

–  Эко слово: скостить!.. Не в моей воле… Видно, нам с тобой, Авдотья Михаловна, ни до чего так не допеться. Иди-ка ты лучше малину сбирать. Феколка тебе тут наши места покажет! Она у меня - ох, ягодница!..

–  Что ты, Спиридон Емельяныч, взъерошился?.. Я ведь по-бабьи сказала… нельзя, так и ладно, - испуганно заспешила Авдотья, оглядываясь по комнате: не слыхал ли кто?..

–  Согласна?..

–  Ты лучше ведь знаешь, как надо по вере, чтобы все было по уставу да по правде…

–  Согласна или нет, тебя последний раз спрашиваю?
– привстал с лавки Спиридон Емельяныч с лицом строгим и непреклонным, с бородой, так и напружившейся вокруг порозовевших его щек.

–  Сог… ласна!
– тихо ответила Авдотья и сама привстала.

–  Ну, если согласна, сватья, давай становись под икону, положим для крепости начал, а потом об руки стукнем!..

Выкатила Авдотья на Спиридона Емельяныча глупые бабьи глаза и ничего ему больше не сказала, встала под икону. Спиридон бросил ей под ноги подрушник, тонкую подушечку, покрытую сверху парчой и с шелковым подбоем, перекрестился и выбрал себе толстую и длинную, а Авдотье лестовку, какую поменьше… [9]

Долго Авдотья Михайловна и Спиридон Емельяныч молились…

9

9 выбрал себе толстую и длинную, а Авдотье лестовку, какую поменьше…– Лестовками называли кожаные четки раскольников, староверов. По свидетельству А.А.Сечинского, брата писателя, лестовки в Дубровках представляли собой узкий ремешок с выпуклыми делениями. Делений было пятьдесят или сто (Отдел рукописей ИМЛИ, ф.67, оп.3, с.39). О лестовках существовали поговорки, например: "Робкий муж и лестовок боится".

Авдотья во время молитвы одним глазом косила Спиридону Емельянычу в спину и, сжавши тонкие, четко прочерченные губы, думала про него, что такого борового медведя и боровой медведь не переломит: вспомнила она старую историю про Спиридона Емельяныча - был у него один такой случай с медведем!..

В тайне своей бабьей души, далекой от мудрости веры, она решила сама про себя, что ничего путевого и прочного с ее сыном из этой заповеди не выйдет, но что все же Феколка девка им подходящая: не городская шаромыжка и не деревенщина - серая голь!.. Потому-де на деле там будет виднее…

"Никто же, как бог!" - не раз сказала она про себя, кланяясь за Спиридон Емельянычем в землю и глубоко вздыхая - столоверки во время молитвы все часто вздыхают: вот-де, какие мы грешные!
– потом снова внимательно начинала следить за широкой спиной Спиридона, чтобы не пропустить какого поклона, и когда кланяться в землю, и когда только в пояс, потому что сама поклонного устава не знала, а поклоны спутать в молитве нет того хуже: зазря пойдет вся молитва!..

Спиридон же молился истово, с расстановом, как только одни старые столоверы умели молиться, с осанкой клал широкие и большие поклоны: пока рукой грудь обведет! В землю кланялся сразу на оба колена, как конь к воде на крутом берегу, не как мирские: одной ноги не донесет, а уж снова как столб! Читал молитвы ирмоса и псалмы, не глядя на подставку с толстой книгой в кожаном переплете, по краям с медными большими, как засовы у ворот, застежками, так и оставшейся не раскрытой, потому что клал ее Спиридон Емельяныч на подставку для-ради порядку, читать же был не особо горазд и больше брал все по памяти: любой богослужебный чин знал Спиридон Емельяньгч на память до последнего слова!..