Честь воеводы. Алексей Басманов

— Любая, по приезде в Москву я пришлю к твоим батюшке и матушке сватов. Дай Бог, чтобы они приняли их.

— Как же не принять, они у меня добрые, — улыбнулась Ксения.

И Алексей понял из этого ответа, что их взаимное тяготение друг к другу ведомо её отцу.

Когда выходили после богослужения из храма, Алексей встретился с Фёдором Колычевым. Алексей обнял за плечи Фёдора и весело сказал:

— Друг мой, познакомься. Это Ксюша-москвитянка. Дерзну молвить, что моя невеста.

Фёдор внимательно посмотрел на Ксению. Она не отвела взора от его строгих тёмно-серых глаз, её губы были раскрыты в полуулыбке.

— Ия дерзну молвить своё: вижу по вашим глазам, что огонь люботы не угаснет в них до исхода дней. Радуюсь за тебя, Алёша. Твоя Ксюша — чудо.

Она же смеялась.

— Вот уж, право, смущать взялись...

Фёдора и Алексея всё сильнее влекло друг к другу. Как-то получилось, что у них не было настоящих друзей. Может быть, по той простой причине, что они помалу жили на одном месте. Фёдор с родителями год назад из Новгородской земли приехал, где обитали в глуши Деревской пятины, словно отшельники. А Алексей после гибели отца и скорой смерти матери кочевал от одних родственников к другим и лишь последние три года наконец-то окончательно прижился у дяди Михаила. Алексей знал загодя, что ежели поведёт дружбу с Фёдором, то наживёт себе недругов в лице князей Голубых-Ростовских. Да, отмахнувшись от этой «печали», он сказал:

— Федяша, ты проводи нас завтра в Покровский монастырь. Хотим посмотреть, как живёт братия.

Фёдор и ответить не успел, как из храма вышел князь Василий и со словами: «Пора, пора нам, други, к застолью», — увлёк Алексея и Ксению с паперти собора.

На другой день в послеобеденную пору Алексей пришёл-таки на подворье Колычевых, но был один.

— Батя Ксению не отпустил. Сам князь их в монастырь повезёт, — поведал он.

— Да ты не горюй, всё верно. Отец за честь дочери болеет.

Фёдор собирался недолго. Вместе с холопом собрал суму заплечную, харчей туда положил, баклагу хлебной водки — вот и сборам конец.

Шли не спеша, разговор завели. Фёдор спросил:

— Ты, Алёша, заниматься чем думаешь?

— Одна у меня стезя, как у батюшки, у деда и у всех Плещеевых, — к воеводству пойду. Десятским уже определён.

— А ежели семеюшкой обзаведёшься, тогда как?

— Всё едино. Россиянки терпеливы. У половины из них мужья в походах да в сечах жизнь проводят.

— Это верно. А я вот думаю о мирской жизни. Чтобы земля, лес, река всегда доступны были. Чтобы хлеб выращивать, в лес за зверем ходить, за грибами, в реке рыбу ловить — всё так просто, всё по-божески.

— Ты, Федяша, не тешь себя подобными благими желаниями: как пить дать ждёт тебя государева служба.

— Ну прорицатель ты, Алёша. Я и сам о том задумывался. Да буду тогда проситься в Посольский приказ.

Дорога шла лесом. Красиво в нём было, тихо. Алексей залюбовался им и сказал:

— Слушай, Федяша, а давай не пойдём в монастырь. Скучно там для нашей поры. Вот смотри — тропа, лоси, поди, протоптали. Уйдём за ними следом. Там снег растопчем под елью, палюшечку устроим, славно посидим возле огонька! У меня и кресало с трутом есть.

Фёдору затея оказалась по душе. Большей прелести и не придумаешь — пооткровенничать, притереться друг к другу. А палюшечка — то-то знатно! И друзья свернули с монастырской дороги на лосиную тропу, отшагав сажен двести, нашли там уютную полянку среди елей, разгребли валенками ещё неглубокий снег, наломали сушняку, поиграв силой, лапником запаслись, чтобы посидеть на нём. И вскоре в ранних январских сумерках запылал в лесной чаще костерок, потянуло дымком. Всё содержимое из заплечной сумы пошло в ход. Выпили хмельного, лучком, салом, говядиной закусили, а там пошли сердечные разговоры. Фёдор поделился с Алексеем, как глубоко в сердце ему запала княжна Ульяна Оболенская, да вот на пути стоит князь Василий.

— А ты дерзни, Федяша, дерзни. Васька тебе и в подмётки не годится. И уйдёт Ульяша за тобой, уйдёт! — Голос Алексея звучал уверенно. И сам он признался в сокровенном: — Как вернусь в Москву, так и зашлю сватов к Петру Ольговичу Лыгошину. Взяла его доченька Ксюша моё сердце в полон.

— Тебе проще, Алёша. А у нас с Ростовскими до кулаков или поножовщины дело дойдёт. Миром княжну не уступят.

— Это уж верно, — согласился Алексей. — Коварные они, Ростовские.

В душевных разговорах, в заботе о костре друзья не заметили, как наступила ночь, стал крепчать мороз. Вернулись они в Старицы, когда городок уже спал. Распрощались, обняв друг друга, ещё не ведая, что их новая встреча окажется такой же неожиданной, как и та, что случилась на волжском льду.

Княжна Ульяна долго болела. Ледяная вода всё-таки обожгла ей грудь, и у неё возникло воспаление лёгких. Лечили её дома мазями, отварами, молитвами, заговорами, страдали вместе с нею. Ей очень хотелось жить. И болезнь отступила. Чуть окрепнув, она попросила отца:

— Батюшка родимый, ты знаешь, за кого мне молить Бога. Позови его, я хочу ему поклониться.

Князь Юрий Оболенский-Меньшой души не чаял в своей старшей дочери, но на сей раз здравый рассудок встал над любовью и он ласково отказал:

— Сладкая моя, вот как встанешь на ноженьки, так и увидишь его в храме. А там как Бог даст...

Поведать правду князь Юрий не мог. Была у него встреча с будущим свёкром, князем Фёдором Голубым-Ростовским, когда Ульяна лежала в беспамятстве. И сказал ему Голубой так:

— В твоей беде, любезный, виноват Федька Колычев. Он подтолкнул санки к полынье и сына моего с них сбил. Холопов моих о том спроси. Пуще надо стеречь доченьку.

Князь Юрий знал истинную суть. Ответил:

— Чего уж тут виновных искать! Здоровье Ульяше тем не вернёшь. А беречь... Что ж, мы все под Богом ходим. — Понял Юрий Оболенский из разговора одно: Ростовские никому не уступят его дочь.

Ульяна была умница и поняла, что отец лукавил. Холопы, что несли её с Волги, ещё в церковной сторожке, где переодели княжну, рассказали ей, как всё было. И Ульяна теперь знала цену князю Василию. Отца она ни в чём не упрекнула.

— Ладно, батюшка, как Господь повелит, так и будет, — ответила она ему.

После этой короткой беседы с отцом княжна замкнулась, два дня не говорила ни с кем. Да будучи по нраву неугомонной, попросила мамку Апраксию принести ей бумаги, чернил, перьев и занялась рисованием. Рука у неё оказалась лёгкой и чуткой, глаз — зорким и острым. Да и воображение — богатым. Чистые листы оживали. Вот летит в вечернем небе архангел Михаил. Земля под ним тихая, покойная — сонная. Храм над рекой возник на другом листе. Над храмом три херувима резвятся. Полная луна светит. Всё в гармонии. Третий лист — откровение. Он написан нервной рукой, торопливо, может быть, на одном дыхании, потому значительно. Волга ещё подо льдом, да полынья чёрная виднеется. И вода в ней в движении, но тяжёлая, зловещая, словно окно в прорву. И в полынье она, Ульяна. И упал к ней ангел-спаситель, и она у него в руках. А поодаль жалкая фигурка чёрного гнома. И чёрные птицы над ним. И белые близ ангела-спасителя. Придёт час, и эти листы Ульяна покажет Фёдору. А пока юная княжна думала, как ей избавиться от чёрного гнома. И вновь по чистому листу летает тонкая, почти прозрачная ручка Ульяши, и твёрдо, точно рисует она то, что давно сложилось в её воображении. Над лесной заснеженной поляной парит белый орёл. Он только что бросил на землю чёрного гнома, и тот падает в круг стаи волков, ждущих свою жертву. Ульяше жалко гнома, она страдает, но гасит в себе жалость, потому как знает, что её рукой водила Божья сила.

Пришёл март, посинели снега, небо удивляло чистотой и глубокой голубизной. Ульяна уже поднялась с ложа и часами сидела у окна светлицы за рукоделием. Да наступил день, когда и в светлице ей стало тесно и душно. Её потянуло на вольный воздух, ещё в храм — помолиться. И на Благовещение Пресвятой Богородицы Ульяна вместе с родителями отправилась на Божественную литургию. Она волновалась. Её и влекло в храм и одолевал страх показаться там. Знала, что встретит Фёдора и Василия, но не ведала, как себя вести. «Хорошо бы, — думала она, — чтобы «чёрного гнома» там не было». А что же Фёдор? Быть ему в храме? «И уж не он ли её ангел-спаситель?» — спросила себя с удивлением Ульяна. И ответила без сомнений: «Да он же, он!»