Честь воеводы. Алексей Басманов

А когда наступил августовский вечер, Соломония и Андрей волею Божьей остались одни. Той уединённой встрече было не больше десяти-пятнадцати минут. Они спрятались в самой глухой части сада, куда и в дневные-то часы не ступала нога человека. И Соломония сама, без побуждения Андрея, приникла к его груди и торопливо, со слезами в голосе, распахнула душу и пожаловалась на свою горькую судьбу.

— Свет Андреюшка, кои-то годы живу в печали и страхе за свою долю. Князь Василий-батюшка терзает меня по ночам, аки овечку, жаждая проявить свою силу, но Господь не даёт ему той силы, и чадородец его есть вервь бескостная, никуда не годная. И тогда за одними терзаниями приходят другие, князь винит меня в том, что я будто бы холодна. И стыдно мне от того делается, потому как кровь моя кипит и паром исходит от грудей моих. И уж я готова сбежать от него к дворовым холопам, с ними греху предаться. Что же мне делать, скудной? Скоро умом рехнусь, — страстно шептала Соломония и трепетала под руками Андрея, словно птица в силке.

И князь Андрей прыгнул в опасный омут, взял лицо Соломонии, и стал жадно целовать его, и шептал страстно, откровенно:

— Любая, милая, жизнь отдам на плахе, на поругание пойду за единственный миг, дабы познать нам друг друга. Годы терзаюсь сердцем по тебе, желанная.

— Познай меня, познай, любый. Я ведь сильна, как дворовая девица, я богатыря принесу.

Руки их потянулись к запретному, они позабыли всё, лишь ненасытно целовались, изголодавшись по настоящей нежности и ласке. Они всё глубже опускались в греховную связь.

И только Богу было ведомо, что случилось бы минутой-другой потом, если бы не раздался громкий зов батюшки, боярина Юрия Константиновича, отца Соломонии. С трудом, с болью разрывая по живому свою плоть, Соломония и Андрей оторвались друг от друга, и великая княгиня, словно блудная девица, нырнула в заросли вишенника и где-то уже вдали отозвалась на зов отца.

Князь Андрей явился в палаты Сабуровых часом позже. Всё это время он просидел на берегу Москвы-реки и думал о несчастной судьбе великой княгини. И все его раздумья сводились к одному: не заслуживала эта прекрасная женщина такой горькой доли.

Спустя чуть меньше двух лет он и вовсе будет охвачен безумной болью, когда узнает, что великий князь Василий свершит над нею насилие, пострижёт в монахини и упрячет в суздальский Покровский монастырь.

И всё-таки двум любящим сердцам суждено было встретиться ещё раз вдали от людских глаз, и они исполнили то, чего так жаждала их исстрадавшаяся любовь.

Весной следующего года, когда великий князь Василий всеми силами, неправдой и происками добивался расторжения супружества с Соломонией и настойчиво требовал на то благословения церкви и её предстоятеля митрополита всея Руси Даниила, государевы дела вынудили его идти на Псков. Тот вольнолюбивый город пошатнулся в сторону Литвы, потому как не могли горожане дольше терпеть тиранию жестокого великокняжеского наместника. Решением вече псковитяне отправили в Литовское королевство своего посла. Их бунт был открытым, и доглядчики государя тотчас донесли о том весть до Москвы. Василий поднял в седло полк ратников и отправился наказывать псковитян.

В великокняжеских палатах в эту пору царила гнетущая тишина. Соломония уже знала, какая готовится ей судьба. Всё бунтовало в ней, всё кричало: нет, нет и нет! Она тогда была полна сил и жажды жизни. Ей страстно хотелось родить дитя. Это стремление всколыхнуло в ней, казалось бы, безрассудные желания отдаться любому молодому вельможе великокняжеского двора, рынде [15] , челядинцу. Как жадно она смотрела на рослых, богатырской стати телохранителей! Каждый из них мог стать отцом её ребёнка. А там... Там будь, что будет, только не под монастырский куколь. Да и какое наказание может грозить ей за то, что супруг бесплоден? Лишь за то, что она принесёт дитя, исполнит своё главное дело на земле, рассуждала Соломония, пребывая в смятении.

15

Рында — великокняжеский и царский телохранитель-оруженосец в Русском государстве XIV-XVII вв.

Но природное благородство, глубокое почитание законов нравственности оттесняли грешные мысли и побуждения. И не единожды за день она опускалась на колени перед иконостасом и молила Бога о прощении за греховные помыслы и укреплении её духа в стоянии против дьявольских наваждений. Однако, как ей показалось, она нашла праведный путь к исполнению заветного желания.

Накануне похода великого князя на Псков, после вечерней трапезы, когда Василий чуть отошёл от дум о ратных заботах, Соломония попросила супруга:

— Любый князь, возьми Соломонеюшку с собой. Видеть хочу древний город, ещё монастырь в Печёрах, славный чудесными исцелениями. Да и с тобой рядом хочу побыть.

Князь Василий нахмурился, посмотрел на Соломонию с неудовольствием, отошёл от неё подальше и ответил резко:

— Зачем тебе тяготы пути? Да и мне обуза в ратном деле.

Однако Соломония была настойчива. Она подошла к Василию и глядела на него ласково, с мольбой.

— Устала я от пышнотелых боярынь, дышать от них нечем. Прошу тебя, родимый, возьми.

Василий не знал чувства жалости и потому не мог её проявить. Но князь подумал, что коль Соломония напрашивается, то у неё есть на то причины и стоит её взять. А доедет она до Пскова или нет, не важно. Важнее другое: вдали от Москвы она будет меньше знать о том, что ей уготовано.

— Собирайся. Завтра и выступаем, — сказал он сухо.

— Спасибо, мой семеюшка. — И Соломония улыбнулась мужу.

Она прощала ему всё, даже пренебрежение к ней, кое в последнее время выражалось всё обнажённее. Так было и в эти минуты: вымолвил дюжину слов, а среди них ни одного тёплого, мягкого, все чёрствые. «Да чего уж там, ты, князь-батюшка, меня ещё вспомнишь ласково», — мелькнуло у Соломонии. И она ушла на свою половину дворца, чтобы собраться в путь. Свиту она решила с собой не брать, лишь любимую тётушку боярыню Евдокию да двух челядинок. О том и сказала Евдокии:

— Едем мы во Псков, тётушка, да боярынь с собой не возьму. Так ли я рассудила?

— Истинно так, матушка, — ответила Евдокия. В отличие от придворных барынь, она в свои пятьдесят лет была подвижна, румяна и без подбородков и не носила лишних телес. — Нам и легче в пути без ленивых мамок будет, — закончила она.

Князь Василий выезжал в Псков в конце июля. Ехали при нём воеводы, тысяцкие, дьяки разных приказов. Княжеская свита была небольшой, но за спиной у Василия шёл не один конный полк ратников, а два. Счёл он, что с полком может и не управиться с мятежными псковитянами, коих должно наказать примерно.

Путь лежал через Волок Ламский, Старицы и далее на Вышний Волочок. На первый ночлег князь Василий остановился, пройдя Волок Ламский. Лагерь разбили на луговом берегу реки Ламы. Вечер наступил тёплый, тихий. Как стемнелось, князь и княгиня остались в шатре одни. Едва легли на ложе, Соломония приникла к Василию, прошептала:

— Любый, пришёл наш час. Ноне Матерь Божия с нами, и она утолит нашу жажду. — Руки её были горячи и ласковы, легко гуляли по телу Василия и, казалось, могли возбудить мёртвого.

Но князь Василий не внял ни словам Соломонии, ни её домоганиям.

— Полно, Соломония, тщетны наши потуги, — сухо отозвался он.

— Нет, нет, семеюшка, укрепись духом, и всё будет лепно. Ноне нам всё посильно. Слышу голос Матушки Богородицы. «Благословляю вас, дети мои», — речёт она. — И Соломония продолжала жадно, неистово ласкаться, побуждая принять её.

Василий оставался холоден. Не было в нём никакого движения плоти, и, чтобы отделаться от настырной Соломонии, он зло и беспощадно бросил ей в лицо слова, которые в мгновение погасили в ней пылающий костёр страсти: