Четыре Любови (сборник)

– Ладно, – пообещал Лев Ильич с некоторым сомнением относительно всего происходящего, а сам подумал: – Только бы мать не проснулась раньше времени. И Люба тоже… И Маленькая… – Ему стало вдруг неспокойно. – А сколько времени-то вообще? – подумал он, и перед глазами его возник отцовский будильник, тот, который с фронтовых корреспондентских поездок и на котором все в порядке: и часы, и минуты, но при этом – ничего ненормально в связи с отсутствием главного показателя – времени.

– Работает он, работает, – убедительно сообщил грек и перекинул костыль по новой. – Не дергайся…

– А я и не дергаюсь, – с независимым видом ответил Лева. – Идем уже, наконец.

Внезапно все аэропортовские спальни распахнулись, и стало совершенно светло, как при полном дневном свете. Из опочивальни Дурново вышла Любовь Львовна и двинулась по направлению к Левиной спальне. Она вежливо обогнула сына и его ночного гостя, уже подсохшего, но все еще влажного, перепрыгнула через растекшуюся вокруг них лужу, отметив по пути:

– Ла-а-а-дожская… – И ни слова больше не говоря, продолжила перемещение вдоль длинного коридора. Навстречу ей, из их с Любой комнаты, вышли Люба и Любаша. Они были в паре, со сцепленными в перекрестье руками, более того, щека к щеке, и сразу, не сговариваясь, взяли курс на спальню свекрови, тоже вежливо и без единого слова разойдясь сначала с Любовь Львовной, затем переступив по очереди через мокрое, а потом уже деликатным втягиванием животов пропустив вперед мужчин. Рук при этом они старались не расцеплять. Из своей комнаты почти в то же самое время вылетела Люба Маленькая, совершенно голая. Лева забыл на мгновение про грека и родню, отметив про себя, что тело падчерицы стало еще более зрелым, точеным и вожделенным. Грудь Маленькой при каждом прыжке подбрасывало вверх, и тут же она упруго возвращалась на место, делая полтора качка туда-сюда. Девчонка по-оленьи пронеслась вдоль коридора, мелькая в изворотах черным плотным треугольником лобка, опередив по пути бабаню, затем сунула нос в родительскую спальню, быстро выскочила оттуда и понеслась мелькать в обратном направлении. Догнав мать с Любашей, она заскочила сразу перед ними в опочивальню Дурново, тут же дала задний ход и унеслась в кабинет отчима. Мужчины переглянулись и продолжили путь в гостиную. И когда грек перебросил костыль в последний раз, дверь в спальню Любовь Львовны тихо прикрылась вслед за Любой и Любашей, его собственная дверь – за матерью, а дверь Маленькой – за ней самой, куда она окончательно вернулась, нанеся визит постоянному месту Левиного сочинительства.

Грек вошел в гостиную и опустился в кресло:

– Все! Теперь тебе, Левушка, никто мешать не будет. Некоторое время…

– Что это было? – спросил Лева и тоже сел.

– Что бы-ы-ло, что бы-ы-ло… – не очень вежливо протянул гость. – Все было! – Он с укоризной взглянул на Льва Ильича. – Я же говорил тебе в прошлый раз, кажется, или еще раньше: греческий учи лучше. Я тебя зачем его учить отправлял в свое время, помнишь? В шестьдесят седьмом.

Лева не собирался подчиняться так легко, тем более совершенно не понимал, о чем идет речь.

– Слушайте, Глотов! Или как вас там еще… Грек! При чем здесь ваш греческий, в конце концов? Ну отбыл я его в университете кое-как. Отбыл и забыл, как тому и положено. По мне, теперь хоть греческий, хоть древнееврейский. Я ни объясняться с его помощью, ни манускрипты разбирать никакие не собираюсь.

Грек выслушал Левину тираду невозмутимо.

– Насчет евреев согласен. Если в синагогу не идти работать, язык ихний не нужен ни по какому. – Он усмехнулся чему-то своему. – Не жить же там, да? – Он весело хохотнул, подчеркивая абсурдность идеи. – А насчет первого ты не прав. Тебе без этого сейчас никак не разобраться. В самом себе. В своем собственном жилье, изнутри…

– Да что такое, черт возьми?! – вскричал Лева, начиная терять терпение. – В чем без греков этих я не могу разобраться?

Глотов стянул с себя башмак, тот, который не на протезе, выцедил из него на паркет остатки ладожской влаги и попросил хозяина:

– На батарею не поставишь, Лев? А то тяжело мне ковылять туда. Несподручно.

Лев Ильич вырвал у него из рук башмак, подошел к батарее и с силой засунул его в пространство между радиатором и подоконником.

– С любовью… – тихо и отчетливо произнес Глотов – С любовью внутри себя. А она ведь очень разная есть. И все они тоже разные получаются, любови.

Лева вздрогнул и медленно развернулся к греку лицом. Перед ним сидел тот же самый гость, тот же Глотов, но… уже другой. Лева знал это точно. Он тоже был небрит, и на нем также не было одного башмака, и был он не окончательно еще просохший, и, вероятно, тоже – от ладожской воды из пруда, стерегущего аэропортовских писателей от пожара, но лицо… Глаза его смотрели на Льва Ильича внимательно и строго.

– Вспомните, Лев Ильич, – обратился он к Леве так, как не обращался никогда до этого, – как в греческом языке обозначается слово «любовь»?

– Любовь? – растерянно переспросил Лева. – По-гречески? – Он пожал плечами. – Ну там несколько есть вариантов, точно не припомню. Это зависит от рода отношений между людьми, от свойств и сил природных и обретаемых вроде бы…

Глотов улыбнулся:

– А конкретно?

– Ну что-то там такое… Филия, я помню, и еще чего-то… А зачем вам?

– Это не мне нужно, Лев Ильич, это вам теперь необходимо помнить постоянно. Ваши многочисленные любови и Любови требуют точного местоположения в пространстве и чувстве. Иначе… – Он замялся. – Могут возникнуть некоторые неудобства с домочадцами… Даже осложнения… – Он снова пожевал губами, подбирая нужное слово. – Мой коллега пытался вам объяснить, но, к сожалению… м-м-м… не очень ловко.

Лева потерял последние признаки агрессии и опустился на пол рядом с батареей.

– Вы хотите сказать… – неуверенно произнес он.

– Ну хорошо, я постараюсь вам напомнить, что я имею в виду, – мягко улыбнулся Глотов и посмотрел умными спокойными глазами на Льва Ильича. – Филия! Вы совершенно верно обозначили эту любовь – любовь с оттенком дружбы. Вы это вряд ли помните, но это именно она. Что осталось? А вот что – сторге. Любовь с оттенком нежности. Он повторил еще раз, явно наслаждаясь звучанием греческого слова: – Сто-о-о-рге! Идем дальше: агапе! Любовь-жертвенность. Жертвенная любовь! Понятно, о чем речь, надеюсь…

Лев Ильич слушал как завороженный. И действительно, этот Глотов, именно этот, последний из навещавших его греков, гипнотизировал его совершенно. Он говорил сейчас самые простые вещи, понятные любому первокурснику классического отделения филфака МГУ, каким когда-то был и Лев Ильич Казарновский-Дурново. Но тогда это почему-то пролетело мимо Левиных ушей, не коснувшись ни сердца его, ни мозгов, не задев и любой другой плоти молодого студенческого организма и не оставив никакой памяти об этом нигде больше…

– И наконец, – продолжал Глотов, – эрос! Любовь-страсть! Э-рос! Последнее из основных! – Он и сам перевел дух. – Во всем этом, Лев Ильич, следует серьезно разобраться, очень серьезно. В вашем доме многое перемешано и потому – напутано. То ли Любовей в переизбытке, то ли любовей в недостатке.

– Страсть… – с закрытыми глазами повторил Лева последнее определение любви и вышел из глотовского анабиоза. Он открыл глаза и снова увидел перед собой гостя. Сон, на который он тайно рассчитывал, пригревшись в батарейном тепле, к сожалению, не подтвердился.

– Слышь, Левушка, – Глотов глубоко и сочно зевнул и протянул к Леве руку. – Ты мне ботинок-то мой подкинь сюда, а то я не дотянусь. Пора мне. Еще бульдозер вытоплять надо обратно, а там найди еще кого пойди, сам знаешь, какой у вас тут народ несердечный, у писателей. Пропадать будешь – оборесся. – Он натянул башмак на ногу. – У нас на рыбном хозяйстве все не так было. Там, с мореходки начиная, все на дружбе стоит, на взаимности. А ту-у-у-т… – Он осмотрелся по сторонам, и было неясно, какие окрестности имеются в виду: конкретной квартиры или писательские вообще… – Тут и я, бывает, путаюсь. – Грек оценивающе взглянул на обутую непротезную ногу: – Шнурки не завязываю, мне теперь недолго уж. – Он вопросительно кивнул в сторону коридора. – Этих тревожить тоже не буду, здесь выйду, лады?