Четыре встречи. Жизнь и наследие Николая Морозова

Весенний ветер шумит зелеными вершинами берез, и белые перистые облака высоко проносятся над ними. Кругом чирикают воробьи, щебечут ласточки, и к ним присоединяется звонкий голос крестьянского мальчика, напевающего вдали какие-то случайно приходящие ему на ум слова и мысли.

Одни звуки аккомпанируют другим, и все вместе сливается в одну общую мелодию природы.

И не верится среди этой весенней мелодии, повсюду звучащей внутри широкой России, что где-то далеко, на ее окраинах, идет кровавый пир торжествующей смерти и голоса весенних птиц заменяются ревом артиллерийских орудий и треском пулеметов, а беззаботные певучие импровизации деревенских детей — мучительными стонами умирающих.

Я возвратился с войны. Я вновь живу в местах, где родился и вырос и куда возвращался каждое лето после городской, спешной и лихорадочной жизни.

Я иду на почту, в село, по тропинке, среди зеленеющих берез, а в уме звучат. строки стихотворения Некрасова:

Надрывается сердце от муки,

Плохо верится в силу добра,

Слыша в мире парящие звуки

Барабанов, цепей, топора.

Но люблю я, весна золотая,

Твой сплошной, чудно смешанный шум.

Ты ликуешь, на миг не смолкая,

Как дитя без заботы и дум.

В обаянии блеска и славы,

Чувству жизни ты вся предана.

Что-то шепчут шелковые травы,

Говорливо струится волна…

Я наслушался шума иного,

Оглушенный, подавленный им,

Мать-природа, иду к тебе снова

Со всегдашним желаньем моим:

Заглуши эту музыку злобы,

Чтоб душа ощутила покой,

И прозревшее око могло бы

Насладиться твоей красотой!..

Но далекие звуки смерти не заглушаются шепотом листвы и бегущими над вершинами деревьев многочисленными перистыми облаками. Нет! Их снежно-белые узкие ответвления напоминают мне теперь выветрившиеся скелеты убитых полчищ, несущиеся в свои родные края. И я знаю, что никакими усилиями уже нельзя прекратить начавшейся войны раньше, чем она дойдет до своего естественного конца и вспыхнувший огонь пожрет весь накопившийся горючий материал.

На почте мне выдали газеты, и первое, что я там увидал, было название Жирардова, так памятное мне по личным впечатлениям на войне. Корреспондент писал: «Захожу в лазарет в Жирардове. «Раненые есть?» — спрашиваю. «Раненые? Нет! У нас лежат теперь только отравленные… Есть легкоотравленные и тяжелоотравленные…» Говорил со многими… Озлобление у всех страшное… «Мы люди, солдаты, так и воюй с нами как с людьми, а не как с тараканами»».

Еще далее в газете упоминалось и о Вискитках, деревне между Жирардовым и Сохачевым, около которой я ночевал два месяца назад в землянке среди окопов.

«Удушливые газы, — прочел я, — двигались на наши позиции не сплошной стеной, а струями, неся с собой смерть всему живому. За Вискитками я видел поле ржи. Зеленые колосья почернели, стебли завяли и склонились к земле. Поле словно вытоптано или выжжено… Я видел рощу в роскошном наряде сочной зелени. Но струя газа задела край этой рощи, и деревья стоят здесь с осыпавшимися листьями, оголенные, точно в глухую осень. Вот белая акация. Половина ее еще цветет и благоухает, а другая половина словно отмерла: угрюмо и безобразно топорщатся голые черные ветки. Под деревом на земле валяются какие-то черные комья. Подхожу ближе — трупы ворон. Воронье, усеявшее вершину захваченного ядовитым газом дерева, сразу очумело и свалилось на землю замертво. В полях и на дорогах валяются трупы задохшихся людей, лошадей, бездомных собак… Луга почернели, цветы свернулись и завяли. Там, где прошла струя ядовитого газа, земля превратилась в пустыню»…

Как противоположно было это всему, что звучало кругом меня в пробуждающейся весенней природе!

Под первым чувством отчаяния перед этим новым способом коллективного истребления человечества я пошел к одному знакомому, возвратившемуся в деревню на каникулы. Он уже несколько дней назад знал обо всем и более спокойно отнесся к предмету.

— Чего же другого могли вы и ожидать? — ответил он. — Разве это не неизбежный результат общей эволюции военного искусства? Все возмущаются здесь, да, я уверен, и везде, применением новых средств, но разве они не есть простое продолжение всех предыдущих изобретений этой отрасли человеческой деятельности? Разве средневековые рыцари, сражавшиеся мечами, копьями и стрелами, не были до глубины души возмущены, когда какой-то монах Шварц придумал порох, а германский или франкский король, которому он его предложил, начал громить их феодальные замки невиданными и неслыханными до тех пор огнедышащими орудиями? Разве не говорили их обитатели, что после этого становится бесполезной всякая личная рыцарская доблесть? «Для чего более быть сильным, для чего быть храбрым, когда невидимое ядро или пуля из мушкета одинаково уничтожит и храброго и труса, и сильного и слабого?»… Разве при всяком новом изобретении в том же роде не были возмущены все те, против которых оно впервые применялось, а потом не употребляли его и сами? Так и эти ядовитые газы — одни из которых представляют, несомненно, чистый хлор, другие фосген, а третьи мышьяковистые соединения, как наиболее дешевые из всех известных химикам удушливых и ядовитых летучих веществ — войдут в будущем во всеобщий обиход, если только народы не одумаются и не согласятся разрешать все свои недоразумения помимо употребления орудия…

— Ну как вы можете, как вам не стыдно рассуждать так спокойно, когда вся душа переворачивается от ужаса! — с негодованием прервала его одна пожилая, тоже заезжая в это село, дама. — Мне нет дела до ваших эволюций, когда тысячи людей умирают в страшных мучениях или остаются всю жизнь с испорченными легкими, проклиная свое существование! Я буду так же возмущаться, как возмущались и средневековые рыцари, когда этот проклятый — немецкий же — монах выдумал свой порох… Надо же положить предел этой адской изобретательности!

— Вы его положите только тогда, когда положите предел самим войнам!..

Однако в такой момент всеобщего негодования никто не был способен слушать философские рассуждения, и даже неожиданное вмешательство вошедшей кухарки, испугавшейся, как бы ядовитые газы войны не долетели до нас и не испортили всего урожая, не развеселило публику.

Возмущение всех присутствовавших, росшее по мере того, как шел спор, достигло наконец до такой степени, что всякое серьезное обсуждение предмета стало невозможным из-за разгоревшихся страстей.

Когда я отправился домой и шел по опушке леса, вдыхая в себя аромат распускавшихся цветов, в ушах еще звенело от страстных выкриков и гневных выпадок против немцев, где справедливое перемешивалось с несправедливым и спорщики требовали их полного изгнания из Европы.

Мне стал понятен и тот психический процесс в народных массах, который делает их по временам способными на необузданные выступления. И, как неизбежная реакция против него, стал понятен и инстинктивный порыв, который заставил одну знакомую мне девушку-курсистку, выросшую в России и почти забывшую о своем немецком происхождении, вдруг объявить себя немкою.

— Но ведь в начале войны вы же сами считали себя не немкой, а русской? — говорили ей подруги.

— Прежде было другое. Тогда и вы не отличали русских немцев от себя.

Вышло то же, что и с евреями, при последнем взрыве антисемитизма…

«Да, — думалось мне дорогой, — кухарка была права! Ядовитые газы войны донеслись и в глубину России и отравили души миллионов ее обывателей… И сколько десятков лет пройдет прежде, чем исчезнут последние следы этой отравы!..»

Отрывок III. Война как один из факторов психологической и общественной эволюции человечества