Четыре встречи. Жизнь и наследие Николая Морозова
Шрифт:
Продолжать прежний путь, не обращая внимания на преследования правительства, было очевидно невозможно. Стало ясно, что в тогдашних беспредельных равнинах России, с ее редкими деревнями и сравнительно незначительными рабочими городами, трудно сорганизовать большое народное восстание, и начинающееся революционное движение приняло совершенно своеобразные формы. Волей-неволей приходилось сводить с властью счеты. Так мы перешли к тому, что вы называете «терроризмом».
И вот мало-помалу начались таинственные убийства правительственных деятелей.
Не известные ни обществу, ни правительству личности все чаще и чаще стали появляться, словно из-под земли,
Это движение было результатом преследований со стороны правительства, сделавших пропаганду чрезвычайно затруднительной, если не невозможной. Очевидно, что террористическая борьба немедленно прекратилась бы, как только социалисты завоевали бы свободу мысли, слова и действительную безопасность личности от насилия. Тогда движение молодежи снова направилось бы в народ, и после упорной работы народ осознал бы наконец свои права и, восставший, смел бы со своей дороги тогдашний экономический и общественный порядок, а потом устроил бы новый, лучший строй, основанный на требованиях всеобщей свободы и справедливости.
В одном из «Листков «Земли и воли», редактором и автором которого я был один, я поместил статью, подводившую теоретические основы к уже практиковавшемуся в России новому виду революционной борьбы по способу Вильгельма Телля и Шарлотты Корде. Слово «терроризм», уже практиковавшееся в публике, я нарочно исключил в этой статье, так как оно мне чрезвычайно не нравилось, да и действительно не подходило к делу. Владычество путем террора, по моему убеждению, целиком принадлежало правительству, и мы только боролись с ним с оружием в руках. Но это название, к моему сожалению, быстро распространилось в публике.
Правительство, смотревшее на арестованных прежде социалистов как на заложников, стало вымещать на них свою злобу. Произошло несколько казней. В ответ на это 5 февраля в самом Зимнем дворце под столовой императора был произведен взрыв динамита, убивший 10 человек из его стражи, контузивший и ранивший 53.
Правительство стало заигрывать с консервативными элементами общества, стараясь привлечь их на активную борьбу с революционерами. Наступил период лицемерного либерализма и скрытой жестокости.
Ситуация складывалась следующая. Во главе государства стояло всемогущее правительство со шпионами, тюрьмами и пушками, с его миллионами солдат и добровольных слуг, и ведающих, и не ведающих, что творят; правительство, в борьбе с которым были бессильны все народные восстания, все открытые революционные попытки молодежи. Против этой громадной организации, стягивающей железными когтями всю страну, способной по одному мановению своего повелителя раздавить и уничтожить десятки тысяч его явных врагов, подавленный, но живучий элемент населения — интеллигентная русская молодежь — выдвинул горсть людей, незначительную по числу, но сильную и страшную своей энергией и неуловимостью.
Ей не были страшны многочисленные шпионы, потому что ее оберегали от них способ борьбы, не требующий сближения с посторонними малоизвестными личностями, и немногочисленность ее рядов, которая позволяла ей выбирать себе в товарищи только людей испытанных и надежных. Ей были не страшны штыки и армии правительства, потому что она не искала столкновения с этой слепой силой. Ей была страшна только ее собственная неосторожность, которая губила отдельных ее членов.
Ненависть к народным угнетателям всегда была сильна в человечестве, и уже не раз самоотверженные люди ценой своей собственной гибели пытались уничтожить жизнь того, в ком олицетворялось насилие. Но каждый раз они погибали и сами. Акт человеческого правосудия над тираном совершался, но вслед за ним наступало и возмездие.
Самая мысль о цареубийстве стала наконец казаться чем — то страшным, трагическим. Она скорее вызывала представление о безнадежном отчаянии, о великодушном самоубийстве, чем о непримиримой борьбе с угнетением. Она говорила людям о страшных нравственных страданиях, о невыносимой внутренней ломке, которую пришлось пережить цареубийце, прежде чем он, окончив расчет с жизнью, шел на свой подвиг, и делала этот подвиг исключительным, недосягаемым, ненормальным. Цари знали, что таких героев-самоубийц мало, и потому, оправившись от первого потрясения, снова продолжали свои насилия.
Поэтому я предлагал совершенно другой способ борьбы. После свершения правосудия исполнители должны были остаться в живых. Исчезая бесследно, они могли бы снова бороться с врагами, снова жить и работать для своего дела. Мрачное чувство не примешивалось бы к сознанию восстановленного человеческого достоинства.
Массовые революционные движения, где люди нередко восстают друг против друга в силу простого недоразумения, где народ убивает своих собственных детей, в то время как его враги из безопасного убежища наблюдают за их гибелью, в предлагаемом способе борьбы заменялись рядом отдельных, но всегда бьющих прямо в цель политических убийств. Террористическая революция предполагает казнить только тех, кто действительно виновен в совершающемся зле, и поэтому представляет собой самую справедливую из всех форм революции. Это борьба силы с силой, равного с равным, борьба геройства против гнета, знания и науки — против штыков и виселиц. Цари и деспоты, угнетающие народ, уже не смогут жить спокойно в своих раззолоченных палатах.
«Народная воля» выдвигала ультиматум: созыв Учредительного собрания на основе всеобщего избирательного права — тогда она прекращает борьбу, занимаясь только пропагандой и агитацией. Власть не собиралась идти ни на какие уступки. Оставался только путь продолжения насилия…
Вопросы социальной справедливости с давних пор глубоко волновали меня. Я много думал об этом и во время моего хождения в народ, и в эмиграции, и во время многолетнего заточения в политических темницах прежнего режима. К сожалению, обстоятельства не позволили мне оформить эти размышления в виде серьезной специальной книги, но основные идеи все же удалось опубликовать в нескольких небольших работах. Так к чему же я пришел?
Например, вопросы революций и эволюции общественного развития. В качестве обоснования всех социалистических учений мы видим о основном жалобы на крайнюю обременительность современного труда человека, на то, что у трудящихся насильно отбирается некоторая прибавочная стоимость в виде государственных налогов и податей, в виде ренты землевладельцев и прибыли капиталистов. Чтобы исправить эту несправедливость, анархисты предлагали низвержение государства, коммунисты — уничтожение всякой частной собственности, а социалисты — только недвижимой, вместе с орудиями производства. Но все эти перемены мало изменят положение трудящихся, если иметь в виду последующее развитие общества.
В марксистской литературе прекрасно разработан весь процесс изъятия капиталов из рук рабочих. Но совершенно не ясно, на что же идет эта изъятая часть продуктов.
Легко показать, что ее нельзя всю проесть. Не идет она и на предметы роскоши, которые принято расписывать в красках.
Поясню на примере. Положим, что мне довольно восьмисот граммов сахара в месяц, а я вдруг решу съедать в два раза больше. И этот сахар кто-то где-то должен для меня ежегодно воспроизводить. Значит, я этим отягощу общий труд современного мне человечества на время производства лишнего сахара.