Четыре встречи. Жизнь и наследие Николая Морозова

А так ли с предметами роскоши? Ясно, что бриллиантовое ожерелье на шее дамы сильно отличается от вышеупомянутого сахара. Оно не изнашивается, совсем не потребляется, а потому и его годичная потребительная стоимость близка к нулю. Никакому труженику не придется тратить свой труд на его ежегодное возобновление, как это происходит при потреблении сахара. Поэтому покупка драгоценностей богатыми людьми друг у друга является не растратой поступающей к ним прибавочной стоимости, а лишь передачей права на распоряжение ею в пределах их же собственного класса, что совершенно безразлично для трудящихся масс.

Почти вся громадная прибавочная стоимость, поступавшая от рабочих и земледельцев в распоряжение имущих классов в продолжение почти двух веков, сделала жизнь нашего поколения более удобной, чем раньше. Это новые города, дороги, мосты, каналы, здания, телефон, телеграф и прочее. А собираемое капиталистами в настоящее время почти целиком пойдет на улучшение жизни будущих поколений.

Хозяин предприятия прежде всего стремится обеспечить сбыт производимых его рабочими товаров. А сбыт требует спроса. Но кто же больше всего спрашивает самые обычные, наиболее распространенные товары? Да те же самые сотни миллионов трудящегося человечества. И утверждение, будто капитализм стремится низвести уровень потребления трудящегося населения до пределов полуголодного состояния, противоречит действительности. Ведь в таком состоянии уменьшился бы спрос на товары, что было бы гибельно для самого капиталистического строя.

Марксистская экономическая школа давно установила это, но, к сожалению, не дала ясного представления о ничтожности той доли капиталистических доходов, которая идет на личную жизнь капиталистов. А потому у большинства ее последователей сложилось преувеличенное представление о значительной выгодности передачи орудий труда в распоряжение государства или рабочих. Между тем материальной выгоды совсем не будет, поскольку в этом случае хозяев учреждений придется не упразднить, а заменить выборными директорами-распорядителями, которые тоже, конечно, не будут питаться одним воздухом, а лично менее заинтересованы в успешном ходе дел.

Я читал «Капитал» К. Маркса еще в эмиграции. Идо тех пор я много читал по политической экономии — и Адама Смита, и Давида Рикардо, и Джона Стюарта Милля, — но ясно чувствовал, что все они ходят вокруг чего-то основного, но не в состоянии его сформулировать. И вот, столкнувшись с наглядным выражением Маркса, что «товар есть откристаллизировавшийся полезный труд», я понял, что только с этого момента политическая экономия стала действительно наукой, и вывел из основных положений Маркса дальнейшие последствия.

Следует сказать, что о марксизме мы спорили и в Шлиссельбурге. Как-то к нам попала статья, критикующая народничество с марксистских позиций. В возникших по этому поводу дискуссиях я, М. П. Шебалин, И. Д. Лукашевич и М. В. Новорусский приветствовали капиталистическое производство не только как силу, организующую рабочих и составляющую революционные кадры, но и как созидающую промышленное богатство страны.

С такими мыслями я встретил Февральскую революцию. Но то, что происходило потом, внесло определенные коррективы в мои взгляды. Очень трудно было среди этого вихря событий правильно оценить совершающееся на наших глазах. Большинство общественных деятелей оказались в положении лжепророков, несмотря на всю свою убежденность и искренность.

Трудно было указать в подробностях пути, которыми мы могли с наименьшими потерями выбраться из внешне безвыходного положения. Однако и в этом хаосе противоречивых интересов и условий беспристрастное применение к современному моменту основных законов общественного развития человечества могло дать надежный компас.

Одна из величайших задач современной интеллигенции — подготовлять грядущее царство всеобщего братства. Но для этого нужно много трудиться. Просто революция в том смысле, как мы обычно понимаем это слово, есть быстрый, насильственный переворот. Таким переворотом, как правильно приспособленным взрывом пороха, можно сбросить без больших повреждений давящую крышу деспотического государства, но нельзя вырвать из-под него фундамент, то есть исторически сложившийся экономический строй, без крушения всего здания. Экономический фундамент всякого сложного государства можно только преобразовывать, осторожно и гуманно заменяя в нем камень за камнем.

Я считал, что все мы, революционеры, неизбежно должны стать эволюционерами: одни — в области развития и расширения горизонтов человеческой мысли, другие — в развитии гражданственности и гуманности, и третьи, наконец, в последовательном мирном преобразовании междуклассовых экономических отношений на началах справедливости не только к одному какому-либо классу, но и ко всякой живой человеческой душе в своей стране.

После Февральской революции я опять окунулся в политическую борьбу.

В февральские дни я сблизился с партией кадетов. В ней состояли многие мои друзья-ученые, и все мы считали, что настало время эволюционного развития общества. Мне даже предлагали пост товарища министра просвещения. Но я посчитал, что это потребует очень много времени и я не смогу заниматься наукой. В марте 1917 года я стал членом «Свободной ассоциации для развития и распространения положительных наук». В нее входили ученые, писатели и общественные деятели. Мы мечтали продвигать знания и культуру в народ. Но развернуть сколько-нибудь широко намеченную работу не удалось из-за общей неустроенности, а после Октябрьского переворота ассоциация была ликвидирована.

Мы считали, что разоренная войной, нищая крестьянская страна не готова к социализму и подготовить Россию к этой новой стадии общественной жизни может только всемерное развитие капиталистического производства. Для построения социализма в разоренной войной стране нет необходимых условий — мощной развитой промышленности и жизнеспособного сельского хозяйства. В этой ситуации экспроприировать наличные ресурсы и распределить их «по справедливости» означало бы создать непреодолимые трудности для будущих поколений. Для нормального социально-экономического развития нужны накопления и излишки, а не имущественное равенство, утвержденное насильственным путем.

Временному правительству прежде всего нужно было решить вопросы о земле и о мире, но этого не было сделано. Поэтому и созыв Государственного совещания, представленного в печати как общероссийский форум с участием крупнейших государственных и политических деятелей страны, не принес успокоения.

Выступившие на Государственном совещании Плеханов и Кропоткин были единодушны в своем стремлении остановить разраставшуюся в стране междуусобицу. Капиталистам они доказывали необходимость пойти навстречу рабочим, а рабочих уговаривали не предъявлять предпринимателям невыполнимых требований и не прибегать к насилию. Правительство же Плеханов и Кропоткин призывали к широким социальным реформам. Я объяснял, что представление о выгодности перехода орудий труда в руки рабочих неверно, так как выборные директора не будут так заинтересованы в успехе дела, как хозяева предприятий — капиталисты. Поднять подорванное войной производство могла бы, постепенно, хорошо подготовленная национализация промышленности, а не ее насильственная экспроприация. Я называл отношения между рабочими и капиталистами взаимовыгодными и призывал оба противоборствующих класса осознать свою великую эволюционную роль. Когда капитал окончил бы свою культурно-эволюционную миссию, т. е. довел бы всю земную поверхность через ряд поколений до цветущего состояния, он умер бы своей естественной смертью, благодаря тому что ни один банк, после окончания этой миссии капиталом, не мог бы давать своим вкладчикам никаких процентов.

В сентябре 1917 года я стал членом некоего Предпарламента, созданного на Демократическом совещании до созыва Учредительного собрания. Призыв «Подавить распри, объединиться для спасения Родины» потонул там в партийной полемике. Сохранить демократические свободы, не подкрепив их социально-экономическим освобождением народа, было невозможно.

Никто из лидеров либерально-демократических партий, участников Предпарламента, не выдвинул соответствующей стремлениям крестьянства программы. Зато это сделали большевики и эсеры. Вот почему масса народа, поначалу доверявшая Временному правительству и ожидавшая от него коренных перемен, к осени 1917 года уже отошла от капиталистов на сторону революционных рабочих.