Четыре встречи. Жизнь и наследие Николая Морозова

Второй и третий тома содержали научно-популярные статьи и материалы к ним, всего чуть больше трехсот страниц. Эти работы датировались 1890–1893 годами.

В томах 5, 8, 17 и 25 находились работы по математике: «Функции, дифференцирование и интегрирование», «Начала векториальной алгебры и их генезис из чистой математики», «Аллотропическое состояние 4 метаморфоз алгебраического количества» с рецензией Лукашевича, а также «Заметки и вычисления по чистой математике, геометрии и механике». Всего около тысячи двухсот страниц.

Две тетради, 19 и 24, посвящены работе «Основные начала физико-математического анализа», всего более восьмисот страниц.

Том 21 — работа «Законы сопротивления упругой среды движущимся в ней телам. Аналитические исследования». Это самая тонкая тетрадь, всего 90 страниц.

Тома 18 и 23 были посвящены работе «Откровение в грозе и буре» и заметкам к ней. Всего восемьсот страниц.

Четыре тетради, 6, 16, 20 и 22, содержали вычисления, выписки, заметки и наброски по математике, физике, химии, ботанике, биологии, истории культуры в связи с работой над «Апокалипсисом» и «Пророками», заметки по астрономии, стихотворения, письма родным и их ответы, заметки по физике, письмо Бекетову о строении вещества и многое другое. Всего около двух тысяч страниц.

Даже беглый просмотр тетрадей не оставлял сомнений в огромной эрудиции ученого. Вот и сейчас в его кабинете лежали рукописи по истории человечества и астрономическим изысканиям о влиянии «угольных мешков» Млечного Пути на жизнь нашей планеты Земля, над которыми он работал последнее время.

Ксения Алексеевна разъясняла возникающие вопросы. Было видно, что она во всем этом разбирается. И это неудивительно. Еще в Москве Морозов говорил, что его супруга — помощница и бессменный секретарь в его научной деятельности. Она разбирает его общирную корреспонденцию, готовит ответы на некоторые письма, помогает в чтении корректур. Кроме того, Ксения Алексеевна, разумеется, ведает всеми житейскими и хозяйственными. делами, которых Николай Александрович не касается вовсе.

Ксения Алексеевна показала гостю толстый альбом-гербарий растений и цветов, собранных в Шлиссельбурге. Здесь были мхи, лишайники, грибы, наросты на березе, папоротники, цветы, злаки — все то, что выращивалось на небольших огородиках внутри тюремных стен, и все то, что случайно попадало в эти стены. Молодого человека поразило, насколько тщательно был разделан каждый листочек, каждый усик, каждый цветок, как старательно все это наклеено на бумажные листы. Каждый лист гербария производил впечатление художественного произведения, старательно нарисованного.

Но вот вернулся Николай Александрович. Он посетовал, что много времени забирает административная работа.

Мне хочется работать для науки. Столько идей вертится в голове. Административная работа — нечто вроде диспетчера, который распределяет автомобили, а ездят на них другие. Для ученого лучше всего быть знаменитым после смерти. Тогда уже никто не будет мешать его работе.

Николай Александрович привел пример Д. И. Менделеева, которому мешали всякого рода посетители.

— Ему говорят: «К вам посетитель». Он: «Опять посетитель. Опять нужно белые камергерские штаны надевать». Так однажды пришел к нему посетитель. Дмитрий Иванович надел свои камергерские штаны белые, пошел показывать по плохо отапливаемому помещению Палаты мер и весов, простудился и умер. У меня не было давно (с незапамятных уже времен) ни одного дня, к вечеру которого не оставался бы хвост недоделанных дел, хотя с утра не теряю даром ни одной минуты времени, иначе как на еду да питье.

Эти разговоры и просмотренные рукописные книги определили тему их следующей беседы — занятие наукой в Шлиссельбурге. В дальнейших заметках С. А. Стебакова рассказанное Николаем Александровичем отразилось так:

«Даже в период своего «хождения в народ» я собирал растения, насекомых, минералы, как бы пополняя свои прежние коллекции. В эмиграции я находил время слушать лекции в Женевском университете, встречаться с географом Элизе Реклю и астрономом Камилем Фламмарионом. К моменту своего ареста я был в курсе основных открытий в области естествознания и точных наук и довольно свободно ориентировался в их проблематике.

Сразу после суда было несколько лет такого полного одиночества, что я почти разучился говорить и не узнавал своего собственного голоса. Вот в это-то первое время и сложилась у меня, в общих чертах, та теория, которой в основном я и занимался в Шлиссельбурге. Вероятно, только это счастливое обстоятельство, наполнившее пустоту моей жизни, и спасло меня от сумасшествия.

Вообще-то диапазон научных моих занятий в тюрьме был широк: я работал в области естествознания, математики, химии, физики, минералогии, геологии, астрономии, политической экономии, истории и ряда других наук. Вы могли уже это заметить, просмотрев мои тюремные тетради.

На первых порах я не имел возможности использовать научную литературу. Только в последние годы пребывания в крепости, когда условия содержания были несколько смягчены, мы стали получать некоторые печатные издания: «Журнал Русского физико — химического общества», мой самый любимый для чтения журнал, «Научное обозрение», «Климат», «Вестник Европы», «Нива», «Chemical News» и др.

Книги попадали в крепость полулегально — тюремный врач, доктор Н. С. Безродное, отдавал их в мастерскую «для переплета», и я имел возможность ими пользоваться. Он же приносил мне химические реактивы и лабораторную посуду, так что я мог даже проводить некоторые опыты. и обучать этому своих товарищей. Я имел возможность пользоваться довольно значительным количеством книг на русском, французском, английском и немецком языках. Всего я в то время владел десятью иностранными языками.

Здесь я несколько лет занимался астрономией, конечно, без телескопа, по одним книгам и атласу, но я настолько хорошо помнил наши северные созвездия, что по вечерам узнавал каждое из них вверху через окно. Года 2 или 3 я специально занимался здесь ботаникой, разводил цветы в крошечном садике, а для зимних занятий составил гербарий, в котором набралось более 300 видов растений. Кроме всего этого, я занимался постоянно теоретической физикой и химией, а через некоторое время даже имел в своем распоряжении хороший микроскоп.

Затем я почти все время посвящал работе над книгой «Строение вещества» — и чувствовал невыразимое удовольствие всякий раз, когда после долгих размышлений, вычислений, а иногда бессонных ночей мне удавалось найти порядок и правильность в таких явлениях природы, которые до этого казались загадочными.

Я настойчиво, день за днем, обдумывал и набрасывал на бумаге гипотезы и соображения, делал бесконечные вычисления, составлял таблицы и схемы. Впереди была — если вдуматься — одна безнадежность. И все-таки я работал.

Я каждый новый день ждал с нетерпением, так как каждый новый день позволял мне продвинуться вперед в разработке моих научных идей.

В чем была суть моей работы по химии?

Еще в 1816 году английский ученый В. Праут высказал гипотезу, согласно которой водород является первичной материей всех веществ и многообразие элементов может быть объяснено различными сочетаниями атомов этого вещества. Среди первых книг, которые разрешили передать мне в камеру, была книга А. Секки «Единство физических сил (опыт естественнонаучной философии)», опубликованная на русском языке в 1873 году. В этой книге мое внимание привлекло изложение работ французского химика Ж. Б. Дюма, который в 1857–1858 годах провел аналогию между изменениями эквивалентных весов в группах сходных химических элементов и изменениями молекулярных весов в гомологических рядах органических соединений.