Что мне делать без тебя?

– Девочка, - сказала она (как странно и неестественно звучит ее голос), - ты уже взрослая и должна понять, что нельзя заставить человека любить. И не любить тоже. Это ведь невозможно...

– Я никогда не думала об этом, - честно ответила Люда и отвела взгляд.

Потом произошла драка. У кого-то из сражающихся оказался кастет. Лишь по счастливой случайности ни одну из девочек не изуродовали. И силы, и ненависти у них вполне хватило бы.

Олеся начала разговор именно с той страшной драки.

– До какого абсурда дошла эмансипация, - тихо закончила она.

– Это не эмансипация, - твердо возразил Карен.
– Это избалованность и вседозволенность. А кастет прятался в ручке Дины. Только я не совсем понимаю, почему вы так переживаете. На вас в тот день прямо лица не было! Из-за кого расстраиваться? Хоть бы они все там поубивали друг друга, не жалко! И, в конце концов, ведь все обошлось! Никому глаз не выбили!

Карен был жесткий мальчик, но в его словах прозвучала суровая правда. Грязное белье бандеролью... И что им, этим стремительно выросшим детям, можно объяснить? Что драться плохо?

– Человека нельзя заставить полюбить, - продолжал Карен, словно слышал, когда-то слова Олеси.
– Тем более, дракой. Но, в общем, я вас понимаю. Мы все - чужие друг другу, злобные, низкие. Избалованные. Дети богатых родителей... Я, честно говоря, не подозревал никогда, как здорово человек умеет ненавидеть. Конечно, всегда все думают сначала о себе, а потом о других. Это норма. Ненормально другое: каждая наша девочка почему-то считает, что я создан для нее персонально, ей одной предназначен по какому-то непонятному праву. За меня уже дерутся как за красивую игрушку, дорогое украшение! Просто стыдно и противно: ведь меня превратили в вещь! Будто я не человек с чувствами и мыслями! А девчонкам ничего не докажешь: они ничего не желают слушать!

Олеся слушала его с возрастающим изумлением: умение анализировать, подмечать, проводить параллели - все не по возрасту...

– Это любовь любви, которая начинается в вашем возрасте и напоминает детскую корь, - сказала она.
– Только корь проходяща, а эта болезнь - неизвестно... Она заразна, наступает страшной, повальной эпидемией. Зависть - тоже болезнь, как ненависть и злоба. Духовные болезни... Их немало, а вот бороться с ними мы умеем плохо.

– Почему же?
– вновь возразил Карен и остановил на Олесе неподвижный, темный взгляд.
– Вы говорите о духовных болезнях, о болезнях духа, то есть о бездуховности. Значит, бороться с ними нужно силой того же самого духа, и здесь лучшее и единственно надежное средство - настоящая любовь, бескорыстная.

Олеся в страхе отвела глаза. Кажется, мальчик, вроде Дины, заходил слишком далеко. Имел ли он на это право? Представлял ли себе дерзкий ребенок, что затевал, на что отваживался? Знали ли его одноклассницы, за кого собираются биться насмерть? Против кого воевала Люда? Против Дины? Нет, за свое чувство, за свое непризнанное, изначально осмеянное природой право быть любимой. Она настаивает на этом святом праве, как настаивает на нем красивая Дина Умберг.

За что боролся сейчас Карен? За себя, только за себя, за свои желания и возможность свободного выбора, за независимость, за все то же бессмертное право любви... Сколько полегло уже в сражениях за него! Сколько еще поляжет... Сколько еще боли изведают на этом пути и Люда, и Дина, и Карен... Но предостеречь невозможно - они не послушаются, а оберегать просто нельзя. От жизни не оберегают. Пусть идут! Вон как они торопятся: Люда, Дина, Карен...

Неожиданно, совсем по-детски, он отвлекся от разговора, заметив на подоконнике коллекцию кактусов.

– Ух ты, сколько колючек!

– и вскочил.

Полина встала вслед за ним и отправилась показывать новому гостю своих любимцев.

– Это все ты собирала?
– расспрашивал Карен.
– А как называется этот? А этот?

Полина важно объясняла, указывая пальцем и улыбаясь. Она обожала демонстрировать своих "дикобразов".

– Я тоже хочу себе домой кактус, - объявил Карен.
– Они колючие и пушистые. И такие зеленые!

Куда подевались все его философские обобщения, жесткость, логичность... Перед Олесей был пятнадцатилетний мальчик, открытый, доверчивый и смешной.

– У каждого ребенка, - заметил однажды Валерий, - должен быть в душе такой уголок, где бы рос цветок или жил котенок.

Согласно теории директора, в душе Карена такой уголок как раз был. Но в другом ее уголке жила маленькая учительница, и, похоже, она поселилась там прочно и надолго. Вот в чем беда. Или не беда вовсе...

Олеся внимательно следила за Кареном. Вот он опять улыбнулся, наклонился к Полине, взял в руки зеленого колючего "ежика"... Ребенок... Но разве это плохо? Это ведь чистота, доброта, искренность... Безобманность, начало всех начал... И почему бы ей, Олесе, не начать все с самого начала?

Внезапно пришедшая мысль не понравилась, во-первых, своей банальностью, а во-вторых, откровенностью и прямым вызовом. Нет, нужно остановиться! До какой еще глупости можно дойти, если без конца думать на одну и ту же тему?! Надо просто объяснить мальчику, спокойно и толково, что незачем стоять все вечера напролет под дождем возле ее дверей. Если бы она могла что-нибудь объяснить! Тем более спокойно и толково...

– Да что ты можешь, моя девочка?!
– с неподражаемой, иронически-ласковой интонацией часто восклицает отец.

И он прав.

Олеся судорожно вздохнула. Карен услышал вздох и быстро повернулся к ней. В темных глазах застыл безмолвный вопрос.

Вот он, каков есть, это Карен... Нужен ли он ей? Сможет ли она переступить через логически оправданный барьер возрастной несовместимости?

– Ешь яблоки и апельсины, обливайся холодной водой и тогда поймешь, что действительно нужно человеку, - поучал практичный и мудрый Глеб.

Олеся ела яблоки, не любила холода и плохо понимала, что же в действительности ей нужно.

– Я бы хотела поговорить с тобой...
– начала она и запнулась.

Карен с готовностью сел рядом и уставился на нее. Тактичная Полина выскользнула из комнаты.

– Я весь внимание, - с вежливой иронией произнес Карен.

Мальчик явно выбивал из ее рук оружие, которым она и так едва владела. Олеся снова вздохнула.

– Ты знаешь, что я хочу сказать, - с трудом продолжала она.

– Нет, не знаю, - предательски отказался ребенок, дерзко и весело глядя в ее глаза.
– Понятия не имею.

"Негодяй, - подумала неумелая наставница.
– Маленький изверг и мучитель. Ну, за что мне такое, Господи?!"

Спрашивать этого у Господа не следовало. Его нужно лишь просить о прощении, раскаиваясь в грехах. Но самые страшные грехи Олеся еще собиралась совершить.

– Тебе не нужно больше ходить за мной и стоять у подъезда, - упорно двигалась она к своей недоступной цели.
– Тебя уже все заметили, и все обращают мое внимание на твое постоянное присутствие...

– А вы заметили меня, Олеся Глебовна?
– нагло спросил Карен.
– Все заметили, а вы, вы лично?