Что мне делать без тебя?

– Какая память!
– хлопнул себя по коленям Карен.
– Такая же блестящая до сих пор у моего отца. Хот я тоже пока не жалуюсь.

Олеся молча тянула из стакана яблочный сок.

– Отец помнит наизусть целые страницы из книг и статей, запоминает заголовки, цитаты, стихи.. .Они словно фотографируются, отпечатываются у него в голове.

– Ты очень любишь отца?

Мальчик ласково и задумчиво улыбнулся.

– Наверное, да. В чем-то мне иногда даже хочется походить на него. Хотя я никогда не анализировал свое отношение к родителям. И мама мне ближе. Мне с ней всегда проще. Только иногда она пристает с ненужными вопросами, - Карен засмеялся.
– Кто звонил, да зачем, да где я задержался, да почему мышку зовут Сонечка...

– А почему?
– живо и заинтересованно спросила Олеся.

Карен насмешливо и выразительно округлил глаза.

– А почему ей не быть Сонечкой? По-моему, ей страшно подходит это имя: оно для тихих, беленьких и аккуратных.

– Да?
– удивилась Олеся.
– А мое?

– Ваше?
– Карен задумался только на секунду.
– Оно свойственно непостоянным, противоречивым, нервным, имеющим серо-голубой цвет, скорее, оттенок.

– Цвет? Так считала Наташа Ростова. Значит, у каждого человека свой собственный цвет?

– А как же! И еще свое звучание, свои погодные условия. Обязательно. Но сейчас я буду честным и признаюсь, что не читал "Войну и мир", очень уж тоскливо и длинно... Хотя получил за сочинение пятерку. Иногда приходится врать.
– Он засмеялся.
– Один - ярко-зеленый, другой - темно-коричневый, третий - розово-полосатый... Бывают и в бордовую крапинку, и в желтую клетку. С цветом кожи это никак не связано.

– А Полина?
– спросила Олеся.

Карен секунду помолчал.

– Она светло-сиреневая, чисто сиреневая, без примесей. Безветренная, в минорном ключе, как "Весенняя соната" Бетховена.

– А твой отец? Это все очень забавно... А мой? Ты ведь его видел?

Казалось, Олеся уже совершенно забыла о больном и несчастном Валерии, лежащем сейчас у Глеба. Карен был очень доволен. Ему хотелось понравиться и показать себя.

– С моим все просто: ровная и четкая крупная черная клетка на темно-сером фоне. И никаких дождей. Увертюра к опере Глинки "Жизнь за царя". Мама - бледно-голубая, как небо после жаркого дня. Полонез Огинского. А с вашим отцом значительно сложнее: вообще он ярко-синий, но очень много бурь, ураганов, почти цунами. "Паяцы" Леонкавалло. Дина - темно-зеленая, тоже с грозовыми периодами. "Аида" Верди.

– А моя музыка?

– Туман и танцы Дворжака, - четко ответил мальчик и снова уставился немигающим взором на Олесю, заставив ее смутиться. Он заходил все дальше и дальше, упорно двигался вперед по пути завоеваний, не желая думать ни о последствиях, ни об остановках.

В дверях внезапно появилась сияющая Полина. Сонечка доверчиво сидела у нее на плече.

– А можно, Сонечка немного побудет у меня?
– с надеждой в голосе спросила девочка.
– Хотя бы один день!..

– Ну, конечно, можно, - с готовностью согласился Карен.
– Если хочешь, я буду приносить ее тебе. Только вот подарить, извини, не могу: мой младший брат Левон сойдет с ума от тоски, разлучившись со своей зверюгой. Он ее просто обожает.

Полина обрадовалась.

– Хорошо! Я буду делить ее с Левоном и брать себе совсем ненадолго.

Это было первое в жизни Поли, что она разделила с незнакомым ей пока мальчиком.

– А где она будет у нас жить?
– спросила Олеся.

Дочка постояла несколько минут в задумчивости.

– Я сейчас придумаю, - и помчалась на кухню устраивать домик для мышки.

– Тебе уже пора ложиться!
– крикнула Олеся в глубину квартиры.
– Так что заканчивай там поскорее!

– Да, да, я очень быстро, - торопливо ответила дочь.
– Поселю Сонечку, и мы с ней вместе ляжем спать.

Карену стало неловко. Вечер клонился к ночи, нужно было вежливо прощаться и уходить, но делать этого не хотелось. Сидеть вот так напротив Олеси и смотреть на нее, слушать щебет Полины и не вспоминать о долге, обязанностях, морали и прочих скучных и бесполезных вещах. Опротивело думать и о родителях. Они становились в последнее время все зануднее, дотошно расспрашивая сына о его настроениях и симпатиях. Карен оставлял для них явным и открытым только одно свое увлечение: учебу. Остальное не для них. Во всяком случае, пока. Где гарантии, что его правильно поймут? А если нет подобной уверенности, держи свои чувства при себе. Зачем афишировать, что ты в душе же прочно связал себя и маленькую женщину незримыми нитями, слил в одно целое на долгие годы. Лучше всего - навсегда.

Молодости свойственно мыслить категориями вечности, и юношеская иллюзия о постоянстве чувств и обстоятельств не миновала даже рано повзрослевшего Карена. Но сейчас это вполне устраивало Олесю. Потянуло снова безгранично заблуждаться, безмятежно верить и впадать в блаженное, безрассудное забвение, освобождающее от забот, тревог и тягот заурядных, серых, опостылевших будней. Мальчик принес в ее жизнь праздник. Пускай короткий, сиюминутный, но незабываемый и дающий силы и возможность жить спокойно довольно долго после того, как стихнут фанфары и погаснут фейерверки...

Олеся уже приблизилась к порогу четвертого десятка, поэтому заблуждения со словом "навсегда" не для нее. Она все понимала и не хотела ничего понимать. Думать о последствиях надоело. Но следующий шаг на их общем пути - если он станет общим!
– должна сделать именно Олеся. Как ни решителен Карен, ему вряд ли по плечу столь свободный и дерзкий поступок.

Полина пришла сказать спокойной ночи и тихо удалилась в свою комнату, бережно неся мышку на открытой ладошке. Олеся и Карен остались вдвоем. В комнате повисло тягостное молчание, прервать которое казалось невозможным. Наконец Карен собрался с духом и решил попрощаться. И тут Олеся вдруг протянула маленькую, подрагивающую кисть и вложила ее в руку Карена. Мальчик сразу быстро и сильно сжал драгоценную добычу смуглыми пальцами. Они тут же осторожно, но уверенно поползли по запястью Олеси, потом по руке до локтя, и дальше, выше, становясь все осторожнее и настойчивее, все горячее, отодвигая легкий рукав почти до плеча.

Олеся должна была сегодня задержать Карена всеми правдами и неправдами. Хоть на час, на два, на одну ночь, но пусть он останется, пусть не уходит, пусть побудет, посидит возле нее... Только вот это совершенно напрасно: ребенок не в состоянии просто сидеть рядом. Он вовсе не из таких. Сильные руки рванули Олесю к себе, а она... она и не собиралась сопротивляться. Чего уж там, когда все давно за них решено и расписано высоко на небесах!.. В той неведомой им книге судеб установлены и дни, и часы, и минуты... Отмерены радости, болезни и страдания. Определены отношения, встречи и разлуки. И Олеся покорно прижалась к Карену, слегка удивленного бременем взрослеющего, требующего своего собственного удовольствия тела.

Оно еще не слишком тяготило мальчика. Только иногда, редкими одинокими вечерами. Но сейчас оно словно сорвалось с цепи, встало на дыбы, стало неуправляемым и страшным. Карен впервые ощутил его верховную власть над собой, его всемогущество и значимость: о подлинной силе тела мальчик до сих пор даже не догадывался. Пожалуй, оно хотело доказать свое единоначалие, и Карен готов был с ним сейчас согласиться. В сгустившейся темноте и тишине, наполненной срывающимся дыханием Карена, Олеся легко, просто, как делала всегда, сбросила с себя кофточку и юбку, оставшись в одних мифических трусиках и призрачном лифчике. В эти минуты она почти не соображала, что делает. Задумайся хоть на мгновение о себе и своем поведении, остановись хоть на секунду - и она ужаснулась бы своему поступку. Какая там серо-голубая! Она творила сегодня нечто страшное, сродни преступлению.