Чудодей
Шрифт:
— Я думал, вы, католики, по пятницам поститесь.
— На войне пост отменен, иначе мы можем обессилеть и попасть на съедение врагу, — ответил Крафтчек.
Маршнер подмешал немного пепла от папиросы в красное вино, дал стакан гардеробщице и чокнулся с ней.
И любовь стряхнет тоску…— подпевал он оркестру.
Растерянный Вайсблат стоял у двери офицерской комнаты, высматривая свою Элен. Станислаус попросил шнырявшего мимо Роллинга чуть приоткрыть дверь и по возможности не закрывать ее.
— Для Вайсблата я ни за что этого не сделаю, — сказал Роллинг и помчался с пустыми стаканами к стойке. Загадочный Роллинг! Станислаус сам стал за дверью,
— Она мне кивнула, будто послала привет! — Он чокнулся со Станислаусом.
Элен сидела между адъютантом и командиром дивизиона. Командир кое-как наскреб из своего скудного запаса несколько французских слов, приправляя их бесчисленными поклонами.
— Voulez-vous un peu… un… э-э-э… peu sauver, madam? [21] — спросил он и помахал бутылкой шампанского.
— Oh, non, non, non, pas sauver quelqu’un ici, [22] — ответила Элен и весело рассмеялась.
В адъютанте взыграла ревность:
— Разрешите обратить внимание господина майора, что французское слово sauver ничего общего с питьем не имеет.
21
Не хотите ли немного спасать, мадам? (франц.)
22
О нет, нет, нет, я никого не хочу здесь спасать. — Немецкий офицер путает французское слово sauver — спасать и немецкое saufen — пить.
Командир дивизиона ничуть не смутился.
— Займитесь фрау Бетц, хе-хе-хе, — сказал он.
Адъютант поджал губы.
— Смешно, не правда ли? — спросил командир Элен.
Фрау Бетц подтолкнула мужа.
— Вот уж не думала, что он способен иметь дело с потаскушками, с такими, что на празднике урожая вешаются на каждого мужчину.
Ротмистр протер уголком скатерти свое пенсне, снова напялил его, взглянул на командира дивизиона и сказал:
— Придержи язык, Резерль, мы здесь не одни.
Роллинг принес еще шампанского. Он налил сперва майору, но получил замечание от адъютанта:
— Раньше даме, понятно?
Роллинг протянул руку за сумочкой Элен, она лежала на пути и мешала ему. Тонкие, узкие руки Элен взметнулись за сумкой. Она торопливо прижала ее к себе. Роллинг получил второе замечание. Офицер для поручений получил приказ освободить Роллинга.
Элен следила за спором между офицерами; она отпила немного вина и положила сумочку, лежавшую у нее на коленях, обратно на стол, потом метнула глазами в майора и, коверкая немецкие слова, сказала:
— Разрешить немного петь?
— Браво!
Адъютант постучал о стакан.
— Прошу спокойствия, нам споют.
Господа с наслаждением откинулись на спинки кресел.
— Сейчас эта потаскуха еще и запоет, — сказала пивоварша Бетц.
Ротмистр цыкнул на жену.
Элен стояла в глубине зала. Офицеры перекрутили себе шеи. Элен, вся в черном, не видела ни одного из этих сластолюбивых мужчин. Она смотрела в окно, куда-то вдаль. Казалось, она молится, очень сосредоточенно, очень тихо.
Toujour triste, toujour triste, Quand j’y pense, quand j’y pense… [23]Офицер для поручений вышел, чтобы найти смену Роллингу. Дверь он оставил открытой. У двери стоял Вайсблат. Он кивнул Станислаусу:
— Послушай, она поет!
Вечер спустился. Я помню об этом. Ночь наступила. Я помню об этом. Двенадцать пробил Нотр-Дам…Элен ходила вдоль офицерского стола и самозабвенно пела для кого-то далекого-далекого.
23
Всегда печальная, всегда печальная,
Когда я думаю об этом… (франц.)
Офицер для поручений вернулся, недовольно посмотрел на Вайсблата и Станислауса и крепко захлопнул за собой дверь.
— Ну вот, она поет для них… Я этого не переживу, — сказал Вайсблат.
Станислаус потянул его с собой к Воннигу.
— Все к лучшему.
В ту минуту, когда Вонниг чокнулся с погрустневшим Вайсблатом, у поэта выпал стакан из рук. Зазвенели осколки. Большая люстра закачалась. С потолка посыпалась известка. Маленький ангелочек оторвался от карниза, упал и разбился о стойку. Часть людей бросилась на пол, другие кинулись бежать. Кто-то завопил:
— Налет!
Дверь в офицерскую комнату раскрылась, клубы дыма поплыли в зал. На пороге валялась раскрытая сумочка, из нее торчали помятые оккупационные кредитки. Вайсблат и Станислаус лежали рядом на паркете, оба задыхались. Вайсблат вскочил, закричал:
— Элен! Эле-е-ен!
Станислаус прикрыл ему рукой рот.
Кто-то крикнул:
— Бомба! Адская машина!
Какой-то обер-лейтенант выскочил из офицерской комнаты, неся перед собой в правой руке оторванную левую.
17
Станислаус призывает смерть, его отвергают двуногие, и он возвращается к жизни благодаря странной влюбленной парочке.
Если бы возможно было подняться ввысь, оторваться от земли и посмотреть на нее, как на яблоко, повисшее на ветке, человеческое горе стало бы меньше, оно съежилось бы, как больное, насквозь прогнившее яблоко, и оспины на яблоке были бы горами, а гнилые пятна — лесами. Станислаус лежал в вереске и мечтал, а ветер со своим извечным шумом проносился над ним, шевеля листву деревьев. Станислаус лежал не в лесу своего детства. Могучий ураган, пронесшийся по миру, поднял его, как пылинку; сперва его трепало во все стороны на родине, а потом Станислауса, эту пылинку, занесло на минутку во Францию и опустило на пятачок под названием Париж. Наконец пылинка попала в жестокую бурю, и ее перебросило в густые дремучие леса у самого полюса.
После праздника, который провалился с треском в прямом и переносном смысле, дивизион еще не сразу отправился для геройских подвигов на Восток. Кое-что надо было расследовать: бомба выпала из сумочки той самой французской девушки Элен. Бомба разорвала эту девушку, растерзала командира дивизиона, разнесла в куски адъютанта, ранила многих офицеров, вселила в участников вечера ужас и страх перед противником.
Началось большое судебное следствие: кто привел эту женщину? Ее пригласил кавалерист и поэт Иоганнис Вайсблат. Ни слова о том, что эту красивую француженку адъютант тут же увел от Вайсблата. Следовательно, можно предположить, что этот интеллигент и поэт, вероятно даже полуеврей, Вайсблат знал о бомбе, которую эта парижская шлюха принесла с собой в общество офицеров.