Чудодей

В канцелярии у Роллинга отобрали щук. К обеду они появились на столе в офицерском бараке.

Начались поиски виновных в ночной передряге. Поиски прошли безрезультатно. Никто ничего не видел. Все караульные посты поддержали огонь соседнего поста. Август Богдан боялся насмешек товарищей и не сознался, что выстрелил первым. Ему было ясно, что он прикончил самое меньшее двух или трех ведьм.

— Все к лучшему! — сказал Вонниг, когда Роллинг огрызнулся на него. — Теперь я по крайней мере знаю, как звучит война.

Станислаус навестил Вайсблата. Поэта снова сунули в его прежнее отделение к Крафтчеку и Богдану. Вайсблат лежал бледный и изнуренный на мху и курил одну из последних «Амарилл». Лицо его не оживилось, когда друг Бюднер протянул ему руку.

— Ты болен, Вайсблат?

Вайсблат взял сигарету, как берут кусок мела — большим и указательным пальцами — и сделал несколько движений в воздухе, будто писал ею.

— Знаком вам этот знак, господин палач?

— Тебе нехорошо, Вайсблат?

— Очень хорошо. В ближайшем времени я получу из армейской кухни крылья. Крылья пропеллера.

Станислаус испытующе посмотрел на своего друга. У Вайсблата был бессмысленный взгляд. Но когда он почувствовал, что его как бы оценивают, поэт захлопал веками и засопел, как рыщущая собака.

— От вас, сударь, чем-то несет. Вы пахнете, как парижский палач.

Вайсблат отвернулся к стене. Крафтчек дернул Станислауса за рукав:

— Не слишком его расспрашивай, не то он снова захочет взлететь, как в прошлую ночь. Он вообразил, что у него утиные крылья, но их зажарили, и он все время падает, стоит ему только подняться ввысь.

— Он заколдован, — сказал Богдан.

Станислаус доложил по начальству о болезни своего дружка Вайсблата.

— Он поэт и фантазер, — сказал унтер-офицер санитарной службы. — Понаблюдаю за ним на работе.

20 Станислаус проникается почтением к еще не написанной книге; его посвящают в тайну и ввергают в сомнения.

В воскресенье Станислаус и Вайсблат сидели под толстенной сосной где-то вне лагеря. Тишина. Время птичьего пения и гомона прошло. Крупные лесные муравьи ползали по своим стратегическим дорогам, таща веточки, сосновые иглы, гусениц; муравьи ощупывали друг друга, когда в слепом рвении натыкались один на другого. Вайсблат рисовал березовой веткой фигурки на песке.

— Я вроде действительно спятил. Нервы расстроены.

— Ты ведешь плохую игру. Это заметно.

— Это заметил только ты.

— Они тебя обследуют и поставят к стенке.

— Постараюсь играть лучше. Это достижимо. В Париже я читал кое-какие книги по психологии. Интересно!

Что-то затрещало в листве. Они пригнулись друг к другу. Взлетел дятел. Оба выпрямились и засмеялись.

— Вот видишь, — сказал Станислаус. — На таких мелочах они тебя и поймают.

Вайсблат нацарапал на песке дом, крышу под ним. Затем нарисовал дым, валивший из трубы.

— Но здесь, в этом дремучем лесу, я сойду с ума.

— В таком случае я ничем не могу тебе помочь.

Станислаус встал. Стая черных ворон пронеслась в наступивших сумерках.

Двенадцать воронов на Нотр-Дам… —

тихонько напевал Вайсблат. — Думал ли ты когда-нибудь об Элен?

— Мне кажется, я думал о ней больше, чем ты.

Вайсблат нарисовал большое облако вокруг своего опрокинутого дома.

— Никогда и никого я так не любил, как Элен.

— А ты уверен, что и она тебя любила?

— Она кивнула мне перед смертью, ты это видел. — Вайсблат поднял указательный палец. — Скажи, ты тоже слышишь звук, будто кто-то гложет кость, или только у меня он сверлит в мозгу?

— Это крольчиха.

Вайсблат перечеркнул свою мазню, стал на это место ногой и все стер сапогом.

— Она имела перед собой цель и с самого начала знала, что делает. Так я считаю, — сказал Станислаус.

— Крольчиха?

— Нет, твоя девушка, Элен.

— Теперь ты видишь, что я сумасшедший. Ты уверен, что у Элен была определенная цель?

— Безусловно.

— В таком случае она меня не любила. Она убила людей.

— И себя.

Они пошли к лагерю. Вайсблат потянул Станислауса за рукав.

— И у тебя есть цель, как у Элен?

— Да, есть.

— Какая? — Вайсблат заволновался. — Ну вот, начинается гуденье! Я бы сказал — самолет, но, к сожалению, все это происходит в моем мозгу. Скажи, какая у тебя цель?

— Надо пресечь злодеяния, считаю я.

Вайсблат рассмеялся. Его смех прозвучал, как блеяние козы.

— Злодеяния? Кто мне скажет, что такое злодеяние?

— Я скажу, — ответил Станислаус и, схватив Вайсблата, потряс его. Блеяние прекратилось. Вайсблат боязливо оглянулся, как ребенок, ожидающий наказания. Неужели этот человек с дикими глазами — Бюднер? Неужели Бюднер тут, на месте его задушит?

— Перестань разыгрывать сумасшедшего! — Станислаус оттолкнул своего товарища.

Вайсблат не мог перевести дыхание, лицо его побледнело.

— Надо проникнуть в психологию людей. Я напишу книгу. Книгу об Элен и войне; но не здесь, не в этом глухомани. — Он побежал, споткнулся о корневище сосны, упал, снова поднялся. — Не в этой чащобе, понимаешь?

Станислаус решил — пусть бежит. Разумеется, написать книгу не просто. Он вновь почувствовал уважение к Вайсблату. Как мог он, Станислаус, забыть, что его друг Вайсблат поэт, знаток человеческой души? А он этого поэта недооценил, вел себя с ним, как профан. Как мог он так вести себя, он, который не в состоянии написать даже рассказа об этой девушке Элен? Кто он, собственно? Никто. Ничто. Горсточка звездной пыли, не излучающая света.

Недалеко от сарая для вьючных животных текла речка, жизненная артерия лагеря. Солдаты черпали из нее воду для питья, для приготовления пищи, для мытья и выпаривания вшей. У кого хватало времени, тот выуживал из этой речушки мелкую рыбешку к завтраку или, уставившись на воду, воображал себя дома; в Дуйсбурге или Мюнхене, Гамбурге или Котбусе или в одной из немецких деревушек, затерянных среди лугов и лесов. Ночь уже благоухала ароматами ранней осени, а в прибрежном тростнике гулял легкий ветерок. На некотором расстоянии от сарая с вьючными животными вода текла по крупным камням и, спадая с них, пела: клинг-кланг, клинг-кланг!..