Чума в Бедрограде

Иногда срабатывает.

Чаще — нет.

Озьма был полон невыраженного внутреннего бунта и не знал, на кого бы его излить, поэтому переводил гневный взор с одного присутствующего на другого. Зина хмуро смотрел прямо перед собой и чуть шевелил губами — готовил, видимо, несуществующую речь для Пассажирского Порта. Святотатыч удивительным образом воплощал одновременно беспечность и озабоченность, листая свой гроссбух.

Гуанако стал каким-то совсем уж серым, и Дима понял, что не знает: это очередной спецэффект от стимуляторов или на нём и правда настолько лица нет?

(Ну и выраженьице, вообще-то говоря. Сразу представляешь обнажённые мимические мышцы, хрящи, всё такое. Хотя, с другой стороны, кто сказал, что понятие «лицо» включает в себя только верхний слой?)

Гуанако стал каким-то совсем уж серым и быстро попытался что-то сказать, но не сказал, потому что его перебили.

— Обратная ветрянка!

Дима почти завертел головой в поисках источника звука — только мгновенная реакция и позволила ему сообразить, что говорил он сам.

Ой.

Три головы Портовой гэбни неожиданно синхронно обернулись на него с выражением вежливого недоумения на лицах.

Гуанако тоже обернулся, и лица у него было уже чуть больше.

Осталось только понять, что, собственно, Дима собирался сказать-то.

(Иногда срабатывает.)

— Мы не можем во всеуслышание говорить о чуме, правильно? Но при этом карантин — он же блокада — нужен, причём именно карантин инфекционно-медицинский. Порт же такое место — говорю как специалист, я был тут целых три с половиной раза — где какие-то законы, может, и писаны, но каждый всё равно лучше знает. И нормальный карантин возможен, наверное, только тогда, когда портовые мужики сами поверят, что им лучше поостеречься. О чуме говорить не можем, но о какой-нибудь другой болезни ведь — вполне! — Дима так воодушевился собственной тирадой, что вскочил. — И болезнь должна быть правильная: громкая, заразная, неприятная. И смешная. Чтобы, с одной стороны, не хотелось вляпаться, а с другой — не было обидно, потому что вся блокада в любом случае обернётся достойной байкой. Поэтому — обратная ветрянка.

Остальные его тирадой, кажется, не воодушевились.

(Чаще — нет.)

— Обратная ветрянка? — смущённо переспросил Зина. — При всём моём уважении, её же не существует. Это отрядская байка. Говорят, от обратной ветрянки волосы выпадают.

— Ничего от неё не выпадает, просто чешешься как леший, — возмутился Озьма. — И глаза, глаза слезятся как пиздец.

— Так ведь потому и выпадают, что чешешься! И цепляют её, — неожиданно прибавил Зина голосом человека, выдающего кошмарную тайну, — на пустыре у нас за отрядом.

Гуанако хихикнул. Озьма раздражённо фыркнул и явно вознамерился восстановить справедливость, но Дима прервал его:

— Господа! Две вещи. Первая: как медик со стажем могу вам сказать, что обратная ветрянка существует. То есть, конечно, говорить об этом можно только с определённой долей условности, потому что, как вы только что любезно продемонстрировали, описания симптоматики варьируются, но в «Общем справочнике инфекционных заболеваний» 72-го года обратная ветрянка вполне зафиксирована — как народное название чего-то там, не помню по-имперски. Авторитетная наука медицина считает, что обратная ветрянка характеризуется тем, что она как ветрянка, только обратная. Для здоровья не опасна, но очень заразна, причём раздражение — и, возможно, сыпь — появляется на внутренних слоях кожи, так что, в самом деле, чешется. Очень чешется. Но глазами ничего не видно. Есть, кстати, мнение, что может и не чесаться, и что вообще все люди ей хоть раз да болели, просто большинство этого вообще не замечает. Мнение идиотское, по-моему, но крайне полезное для поддержания некоторого градуса гражданской паранойи. В Порту мало моются и много чешутся, отличная среда для того, чтобы население уверовало в свою болезнь. — Дима покивал себе и продолжил. — Это было первое. Второе: обратная ветрянка существует, но никто в неё толком не верит, потому что это детская болезнь, отрядская болезнь, тема для страшилок и пересудов. Блокада Порта из-за эпидемии обратной ветрянки — нечто настолько абсурдное, что возмутиться не получится. То есть, конечно, кто хочет возмутиться — тот возмутится, но задумка к этому не располагает. Понимаете? Больше сил уйдёт на ностальгию по отрядским временам, чем на подсчёт убытков. То есть, конечно, и на подсчёт убытков тоже… в общем, это рабочая версия. Я и не говорил, что она идеальная.

Категорически не воодушевлённый Святотатыч одарил Диму бетонным взглядом. Кажется, сегодня у него вообще много что вызывало сомнения.

И одаривал с добрую минуту (Дима мужественно терпел), после чего не выдержал и расхохотался.

Он всегда это делает.

И не может не радоваться: это ж ему заниматься информационной обработкой Порта, а история про обратную ветрянку — как раз в святотатычевском вкусе.

(Они с Димой вообще драматически сходятся во вкусах.)

— В Европах решат, что мы скрываем что-то большое, — осторожно высказался Зина. — Политическое.

— Пущай решают, — подскочил (при его росте это выглядело довольно-таки устрашающе) Озьма. — На болячку-то не подумают, а в ней соль! Болячка в Порту — каюк экономике, рыдали денежки. А политика — дело гнилое, пусть обрешаются и обшпионятся, что найдут-то.

А с другой стороны, возможно, тирада их и воодушевила.

По крайней мере, пока три головы Портовой гэбни занялись жарким спором о том, что важнее сделать первым: запустить слух или отзвониться четвёртому голове, — Гуанако, к которому Дима в процессе тирады загадочным образом придрейфовал, с довольно благодарным видом потрепал его по волосам.

И это было приятно.

Такси и грузовики по Порту вне грузовых дорог особо не ездят, но к Святотатычу, разумеется, и для них ведут свои лазейки. Дима проследил за погрузкой тела Габриэля Евгеньевича и воздержался от прощального поцелуя в лоб.

Обуревало почему-то дурацкое чувство, что больше они не встретятся (сегодняшние события, впрочем, тоже можно было назвать встречей только с большими оговорками), и не менее дурацкая обида на то, что Габриэль Евгеньевич присутствовал на их последней встрече в таком виде.

…История с развалом Колошмы закончилась в меру нелепо и трагично: гэбня распалась, Начальник (он же Савьюр) заперся в камере с Гуанако, а потом, когда уже совсем всё должно было стать хорошо, Начальника случайно застрелили в суматохе.

(Правда случайно, через кучу лет Дима с Гуанако нашли среди скопцов того охранника, которому не посчастливилось нажать спусковой крючок.)

И это было так потрясающе глупо, что, когда всё в той же суматохе кто-то добрый позволил Гуанако сходить посмотреть на труп (под видом опознания, что ли? Опознание Начальника Колошмы, ха-ха), он, говорят, натурально опустился до целования мертвецов.

(После чего разнёс нахуй нары в своей камере.)

Вся эта история залезла в голову совершенно не по делу — нынче даже никто (почти) и не умирал. Просто Дима подумал, что завидует Савьюру (которого даже ни разу в жизни не видел!) и прочим так или иначе упокоенным. Лежат себе и не парятся, делать ничего не надо. Не надо втолковывать Гуанако, почему так не хочется прогуливать завтрашнее рандеву с головой Бедроградской гэбни. Не надо уже очень-очень скоро встречаться с Сепгеем Борисовичем и прилаживать его в закрытом на блокаду Порту. Думать о дальнейшей судьбе Габриэля Евгеньевича, гадать о прошедшей судьбе Брови, видеть все эти опостылевшие-таки рожи — тоже не надо. Ничего не надо.

Смерть — это гимн лени, вот что это такое.

Сладкозвучный такой гимн.

Ещё и целоваться приходят.

Дима выбросил сигарету, кое-как затоптал окурок и в последний раз посмотрел в сторону моря, куда (конспирация!) уехал грузовик с Габриэлем Евгеньевичем.

Почти всю жизнь провёл в Бедрограде, а моря, кстати сказать, ни разу не видел.

И никто, кажется, не видел.

Оно вообще существует, море это?

Дима подавил желание проверить и поплёлся обратно на третий этаж. В каморке Святотатыча разговоры о серьёзном уже закончились, остались только Гуанако и сам Святотатыч, причём при явлении Димы первый воровато захлопнул объёмистую папку с досье, а второй не менее воровато оборвал какое-то напутствие, которое Дима по невнимательности не догадался подслушать из-за двери.