Чума в Бедрограде

Изобразить высокие отношения с Дмитрием Ройшем, чтобы ни у кого не возникало вопросов относительно мотиваций.

Леший, они даже ни разу не потрахались, потому что Сепгей Борисович («Борисович», да он же младше Гуанако!) не попросил, а у Димы не хватило душевных сил предложить.

А стоило, потому что тот согласился бы, и сейчас не было бы этого отвратительно ясного чувства того, насколько по-скотски Дима по отношению к нему поступил.

Потому что Сепгей Борисович порядочный, умный и выносливый человек, но за годы допросов у любого образуется крайне особое отношение к фалангам. А помощь Дмитрию Ройшу с чумой сегодня — это ещё немного допросов от фаланг завтра.

Так что в итоге Сепгей Борисович написал-таки Дмитрию Ройшу телеграмму о том, что нервы его всё, и не мог бы Дмитрий Ройш — Дима — хоть как-нибудь помочь.

Пожалуйста.

Если ему не очень сложно.

Блядь.

У Димы сложные и увлекательные отношения с собственной совестью, он умеет её избегать, но это же просто смешно.

Он вспомнил Сепгея Борисовича, чтобы не думать о Габриэле Евгеньевиче — кажется, только затем, чтобы в итоге постановить, что проблемы Габриэля Евгеньевича — это отличный повод не думать о Сепгее Борисовиче, который должен приехать сегодня ночью.

Дима сделает всё, чтобы нервы Сепгея Борисовича исцелились и его больше никогда ничего не тревожило, только сложности со смотрением в глаза всё равно останутся. Они с Бровью почти об этом говорили, кажется: если из-за кого-то твоя жизнь стала (хоть бы и на время) невыносимой, можно сколько угодно раз всё исправить — этот кто-то всё равно останется живым напоминанием, которого лучше не видеть, чтобы не. Обратное тоже верно: если ты кому-то нагадил, довольно сложно измерить то количество благих деяний, которое требуется произвести в его адрес, чтобы счёт сравнялся. Проще не смотреть.

Хороший человек — худшее наказание, которое может встретиться в жизни.

С Бровью говорили, ага.

Кажется, Димины руки уже в достаточно рабочем состоянии, чтобы разбираться с насущными проблемами.

Наверное, можно было даже не запариваться с перчатками, но всё, что оттягивало момент прикосновения к сгустку, приносило неизъяснимую радость. Дима таки натянул их, проверил Габриэлю Евгеньевичу пульс (усвоил в основном то, что, когда запястье столь неестественно-мягко прогибается, пульс щупать не хочется), посмотрел глаза.

Чёрные линзы, смотрите-ка.

Самое время для патетичного «на вашем месте должен был быть я», только нет, не должен был. Должен был доучиться нормально на истфаке, защитить диплом (не в камере на Колошме перед Гуанако и печатной машинкой Савьюра), устроиться в Университет уборщиком и жить себе радостно.

И не было бы никаких чёрных линз, не было бы никакой чумы, были бы мир и благодать.

Точно-точно.

Диме не хватало врачебного автоматизма, но пришедшие в себя руки сами знали, что делать.

Обезболивающего, да покрепче — это раз. Неизвестно, как развилась водяная чума в данном конкретном случае, но сбои любых внутренних органов — это не очень приятно.

Снотворного какого-нибудь — это два. Лёгкого. Чем бы Габриэля Евгеньевича ни накачали (в плане наркотиков), сильное давать не стоит, да и процессам восстановления на этом этапе искусственный сон скорее помешает, но всё-таки — пусть лучше спит.

Ну и его, заветного, лекарства от чумы имени жоп всего истфака — это три.

Дима посмотрел на ампулу, взломал её (ага, они там на медфаке даже запаивали ампулы, медицина не терпит раздолбайства), опустил третий по счёту шприц.

Он когда-то придумал-таки вакцину от степной чумы, поди ж ты. Из собственной крови и твири, но придумал же.

Великие открытия не делаются из гуманизма. Великие открытия не делаются из жажды денег, славы, спасения самого близкого и родного человека на свете, жадности, удовлетворения собственных амбиций, чего угодно. Есть только один способ совершить великое открытие: не думать о величии возможного открытия. Копаться в том, что тебе интересно, не спать ночами, тестировать на себе, продавать последнюю вешалку за нужную литературу. Испытывать любопытство. Тогда — возможно, если ты достаточно умный или достаточно везучий — ты что-нибудь откроешь или изобретёшь.

Именно поэтому вакцина от степной чумы великим открытием (то бишь изобретением) не была. Потому что выросла она только одной ногой из любопытства (степные травы всё же забавная штука), а остальным телом — из упорства, вредности («как это нельзя такое сделать?») и экстренных обстоятельств.

И гуманизма.

Честное слово, все так поражаются, как будто что-то не в порядке с головой у человека, которому почему-то не нравится смотреть на то, как окружающие умирают в мучениях.

Тем более если и так кое-какие мысли относительно возможной вакцины бродили.

(Потому, кстати, бродили, что тогда Дима о медицине знал ещё меньше, чем сейчас: полторы лекции Попельдопеля да этнографические очерки о степнячьих методах лечения — вот и вся подготовка. Знал бы больше — ничего бы не получилось, а так было нестрашно.)

Но да, именно из-за гуманизма Димина вакцина — всего лишь иммунная сыворотка, которая временно приостанавливает развитие болезни.

Зато он посмертно награждён за гражданское мужество и может служить хрестоматийным примером того, как надо делать.

Именно то, чего и хотелось от жизни.

Именно то.

Получивший свою дозу лекарства от чумы (водяной, тут происходит водяная чума, все остальные чумы уходят куда полагается, в давние воспоминания, которые Дима не вспоминает) Габриэль Евгеньевич еле слышно вздохнул и наконец-то осел, сразу приобретая чуть более человеческие контуры. Это не лекарство мгновенно подействовало, само собой, это снотворное наконец-то докатилось до мозга.

Всё у него будет хорошо, а волосы и обратно отрастить можно.

Дима вытер мутную дрянь, стекавшую по щеке Габриэля Евгеньевича, — вот он, злобный оскал водяной чумы. Судя по всему, когда биологические жидкости скопились под кожей, та отслоилась и потом лопнула от какого-нибудь минимального механического воздействия. Обидно, что на лице.

Хотя это же Габриэль Евгеньевич, напомнил себе Дима. У него что шрам на лице, что перо в заднице — всё будет выглядеть по-габриэль-евгеньевичевски и тревожить умы новых и новых поколений студентов.

(Если, конечно, у него не успел уже отказать какой-нибудь жизненно важный внутренний орган.)