Чума в Бедрограде

И вообще, можно ни о чём особо не беспокоиться, Охрович и Краснокаменный в любом случае прикончат Диму за нарушение эстетической ценности Габриэля Евгеньевича.

С особой жестокостью.

Что поделаешь.

— Я закончил, — провозгласил Дима, поднимаясь с колен и стаскивая с себя перчатки. — Пациент должен жить и здравствовать. Когда-нибудь. Я надеюсь.

И обернулся.

Оказывается, всё это время Святотатыч с Гуанако крайне напряжённо и внимательно следили за Димиными действиями и бездействиями, а Озьма почти расправился с курицей.

Хороший человек — Озьма.

(Не такой хороший человек, который наказание для окружающих, а правда хороший.)

— Надо вести тело на медфак, — деловито высказался Гуанако. — Со всеми предосторожностями. В первую очередь, конспиративного характера, но медицинские тоже не помешают. У меня на входе Муля Педаль в такси остался, но тут лучше бы грузовик. Организуешь? — обернулся он к Святотатычу.

— Обижаешь, — развёл руками тот, — уже готово, только свистни. Но я бы на твоём месте дождался подробностей появления тела в Порту. Скоро должны быть.

Озьма звонко обсосал последнюю куриную кость.

— Вылечил? Жить будет? Вот и ладненько, — причмокнул он. — А теперь, Гуанако, давай-ка поговорим о серьёзных делах.

Разговоры о серьёзных делах Дима слушал вполуха. Сидеть на полу, подпирая спиной койку с Габриэлем Евгеньевичем, мерно курить и рассматривать узоры на стенах было куда приятнее и даже относительно спокойно. Диме почти нравилось, потому что дыхание Габриэля Евгеньевича было почти ровным.

(Какая фраза-то, если вырвать из контекста.)

Впрочем, что-то из разговоров о серьёзных делах всё-таки уловилось. В первую очередь — что Озьма меньше злится на Гуанако, чем на Жудия (ещё одного голову гэбни), который когда-то оттяпал себе портовый оборот травы, так что теперь трясти деньги за твирь с должников и стращать их разморозкой её оборота полагается не Озьме. Лекарства, капельницы и прочие мелочи его тоже не особо занимали (хотя неправильным ведением официальных переговоров он Гуанако всё-таки укорил — деловые люди, мол, терпеть не могут, когда им не называют сроки расплаты).

Но из-за отсутствия твири в Порту начались беспорядки. Поножовщина и прочие смертоубийства Озьму не волновали, а вот вспышка неподобающих грабежей всего подряд — весьма. Озьма лениво чесал под камзолом волосатую грудь, ковырял костью в зубах и всё спрашивал у Гуанако, понимает ли тот, что за украденные товары кто-то должен ему, Озьме, заплатить. Святотатыч вклинивался и осаждал Озьму, указывая на то, что оценить, какие грабежи вызваны отсутствием твири, а какие не вызваны, невозможно, и перевести ущерб, который понёс Порт от всей этой авантюры с чумой, в твёрдую деньгу — тоже. Озьма отвечал, что так-то оно так, но расплате всё равно быть, после чего диалог повторялся заново на слегка изменённый лад.

В те моменты, когда Гуанако не говорил с Озьмой (сдержанно, дружелюбно, твёрдо и крайне убедительно), он сидел с довольно пасмурным видом. Трагедия с Портом могла быть куда трагичнее, тут никто никого даже не собирался убивать или рвать в клочья, но Дима-то понимал, как это приятно — когда вся трагедия, пусть и не предельно трагичная, висит лично на тебе. На Гуанако, то бишь.

Сам Гуанако выкрутится, ничего ему не будет. Купить прощение Озьмы возможно, он не просто не скрывает ценника — он тыкает им в лицо всем желающим; но портовые прознали какие-то обрывки слухов и винят во всём Университет. И справедливо винят, и несправедливо. И дальше будут винить, невесело пояснял Святотатыч (ещё один любитель вслух пересказывать то, что и так понятно): все вчерашние и сегодняшние беды, от пропавшего грузовика самогона до чьей-нибудь диареи, спишут на Университет, и завтрашние тоже спишут, и послезавтрашние. И продолжат в том же духе, даже когда (привет, оптимистичное «когда») Университет расплатится, если позволить мнению про их жадность укорениться.

А тогда получится нехорошо. Порт живёт слухами и байками, и если портовые уверуют в то, что Университет плохой, людям из последнего будет лучше сюда не соваться. И Портовая гэбня ничего не сможет сделать (по крайней мере, сразу, оптимистично уточнил Святотатыч): Порт живёт слухами, байками и ножами, а не гэбней.

Всего этого можно избежать, талдычили Озьма со Святотатычем на два голоса. Найди денег, натурального продукта, а лучше — и того, и другого. Много, много денег. Экзотических наркотиков. Необычного бухла. Красивых цацек. Портовые готовы простить и купиться, только делать это надо прямо сейчас, пока слухи не расползлись ещё дальше. Главное — никак не усугубляй ситуацию, не бери больше в долг и действуй быстро.

Гуанако слушал всё это с убитым видом, через силу объяснял, что что-то будет завтра и в ближайшие дни (хотя вряд ли его бывшие контрреволюционные студенты, про которых Диме проболтались Охрович и Краснокаменный, даже в самом экстатическом припадке благодарности смогут прислать что-то действительно интересное Порту). Только понятно было, что основную сумму взять неоткуда и что Гуанако рад бы продаться в пожизненное рабство ради расплаты, да не стоит даже самый расчудесный Гуанако таких денег.

Гуанако слушал всё это и украдкой посматривал на Габриэля Евгеньевича очень тяжёлыми глазами.

И Дима прекрасно мог догадаться, почему глаза Гуанако были такими тяжёлыми, но сейчас ему в кои-то веки удавалось не догадываться, так что он просто сидел и радовался тишине у себя в голове.

…Перед отъездом в приснопамятную экспедицию, оказавшуюся Колошмой, Гуанако оставил Диме свой перстень — красивый, серебряный, с треугольным чёрным камнем. В горшке с кактусом оставил, крайне трогательно. Так перстень стал вроде бы Диминым. Нельзя же совсем истаивать в пространстве, должна же сохраняться какая-то реликвия — вспоминать и плакать в уголке.

Реликвия почти девять лет как принадлежала вроде бы Диме.

Через девять дет, в этом мае, Гуанако закончился, но про перстень как-то забылось (реликвии всё-таки играют вспомогательную роль в этой жизни). В сентябре, то есть неделю назад, Гуанако снова начался, и начался с того, что они с Димой случайно (не «случайно», а Святотатыч — старый сводник, конечно) столкнулись в этой самой каморке. Дима попытался вернуть реликвию владельцу, Гуанако пожелал разыграть в карты, а дальнейшее было сумбурной алкогольной тайной, но проснулся Дима таки с перстнем на мизинце.

Спустя какое-то время (выразимся загадочно) Гуанако поведал, что перстень этот у него как раз отсюда. Мол, в совсем ещё юном возрасте, пока жил у Святотатыча, нашёл на лестнице, и сейчас вдруг поимел печальные подозрения о его неслучайном туда попадании, но думать об этом решительно отказывается.

Дима уже забыл, к чему вспомнил про перстень, но мысль свелась всё равно к одному — к фрайдизму, любимому.

Потому как да, в совсем юном возрасте Гуанако жил у Святотатыча.

В полном смысле этого слова.