Чума в Бедрограде

Так уж вышло, что поздняя стадия водяной чумы существовала только на бумаге. Когда делали вирус, Таха Шапка заражал себя, чтобы отследить реальное протекание болезни, но решился дойти только до средней стадии, остальное смоделировали. Само собой, в подопытные полез Сепгей Борисович, но его изгнали с позором и маханием руками.

Хватит уже радостей на долю Сепгея Борисовича, хва-тит.

Впрочем, как показывают телеграммы (сегодня была ещё одна: СПАСИБО ТЧК ВЫЕЗЖАЮ ТЧК ПОДТВЕРЖДЕНИЕ ВРЕМЕНИ-МЕСТА), отсутствие чумы не спасло.

Вся история с Сепгеем Борисовичем тоже какая-то дикая. Давным-давно сидел себе Дима на Колошме в одиночной камере Гуанако, ходил (в отличие от) на работы по сбору травы и почти уже даже полюбил всё это дело. Не выкобенивался перед гэбней, поскольку обнаружил, что быть политическим заключённым с особыми условиями довольно приятно. Особенно если в фоновом режиме эдак вяло думать о том, что в любой момент можно сбежать.

Сидел, значит, ходил, собирал травки, от скуки экспериментировал с их возможными свойствами. А потом, весной 76-го, почти через год сидения и, соответственно, семь лет назад, особые условия неожиданно решили переквалифицироваться в методы психологического воздействия на Гуанако. Твирь в жопу, сеансы массового насилия над Димой и ещё некоторые радости, которые он хранил уж в совсем отдельном ларчике своего сознания. И всё это — не по воле гэбни Колошмы, а по воле почти уже стороннего для Колошмы Андрея. И гэбня Колошмы, соответственно, совершенно растерялась и не знала, что со всем этим делать. Дима подозревал, что они ему даже в некотором роде сочувствовали.

По крайней мере, Сепгей Борисович, который тогда в гэбне Колошмы и сидел, сочувствовал. А дальше вышла череда действительно комичных взаимонепониманий: методы психологического воздействия на Гуанако увенчались угрозой увезти Диму обратно в Бедроград, и угроза определённо воплотилась бы, если бы не началась чума. Степная чума. А во время степной чумы всем резко становится не до психологических воздействий, так что сторонний для Колошмы Андрей спешно подобрал манатки и умотал из степи подальше.

А Дима остался сидеть. Не в смысле «мотать свой срок в колонии для политических заключённых», а в смысле тупо сидеть в другой одиночной камере, куда его временно поместили на передержку. В приличной рубашке, при галстуке, как полный идиот. И о нём все забыли.

Во время степной чумы уж точно не до заключённых, которых непонятно, куда определить.

(Гуанако, наверное, не забыл, но Гуанако не то чтобы сильно спрашивали.)

И Сепгей Борисович не забыл. Сепгей Борисович привёл Диму пред светлые очи гэбни, где Дима показал свои научно-исследовательские достижения в области возможных свойств степных трав и поведал, что, если ему дадут возможность, он попробует сделать что-нибудь от чумы.

Степной чумы.

Потому что Дима такой разумный и рассудительный.

Чума только начиналась, особого права назначать заключённого в санитары и выпускать шляться без присмотра у гэбни не было, но они это всё-таки сделали.

Гуанако тогда сказал, что если кто-нибудь тут намеревается из колонии бежать, сейчас самое время.

Но Дима не побежал.

Разумный и рассудительный.

Что-нибудь от чумы даже сделалось. Дима передал вакцину (и он настаивает на том, что она «вакцина», а никакая не иммунная сыворотка, потому что он её так назвал, и что все эти люди понимают в тонком искусстве высокого слога) гэбне Колошмы. Гэбня Колошмы отослала информацию о вакцине Медицинской гэбне. Гэбня Колошмы также опробовала вакцину на больных. Выяснилось, что вакцина не лечит, но хотя бы задерживает развитие болезни, что само по себе вроде как прорыв в медицине. Диме сказали спасибо. На Диме тогда было больше браслетиков-батареек, чем сейчас. Даже чем вчера.

Степная чума, в отличие от водяной, успешно передаётся воздушно-капельным.

А потом возможность безболезненно сбежать закончилась, потому что приехали огнемётчики.

Дима не был заражён (наверное, таки твирь-в-жопу уберегла).

Гуанако тоже не был (это же Гуанако).

Только огнемётчиков это не волновало, и если Гуанако в его одиночной камере ещё могли теоретически обойти стороной, то Дима-то работал санитаром, Дима контактировал с заражёнными.

Обильно.

Закончилась возможность безболезненно сбежать, закончилась.

И тогда Дима столкнулся в коридоре с Сепгеем Борисовичем, и Сепгей Борисович сделал странное. Без каких-нибудь объяснений и уж точно без сантиментов он отдал Диме свой табельный пистолет с парой обойм.

У Димы тогда даже не хватило сил удивиться. Степная чума на той стадии, когда фаланги присылают огнемётчиков, — это значит, что треть уже умерла, треть точно не выживет, а оставшаяся треть шарахается друг от друга изо всех сил, поскольку воздушно-капельный. Это значит, что головы гэбен могут стрелять в заключённых и охранников, потому что никто уже всё равно не узнает, а трупы сожгут.

Это значит, что заключённые могут стрелять в голов гэбен.

Дима даже не помнил, сказал ли Сепгею Борисовичу спасибо. Он вернулся в камеру, отдал пистолет с обоймами Гуанако (сам Дима стреляет, скажем так, не очень хорошо, в чём его предварительно крайне наглядно убедили), и возможность сбежать — пусть и болезненно — снова появилась.

И сбежали, прямо через кордон огнемётчиков.

С огнемётами.

Не то чтобы Димина седина ещё могла кого-то впечатлять, но её тогда прибавилось.

И на этом знакомство Димы с Сепгеем Борисовичем закончилось бы, если бы в мае неожиданным образом не вышло так, что Дима никак не мог оставаться в Бедрограде, ну не было ему там места. Поэтому Дима, не собирая толком вещей, уехал в Столицу, а в Столице он (и то предположительно) знал только одного человека.

Уж точно одного человека с таким именем, которое никак не проебёшь в телефонном справочнике.

Сепгей Борисович пустил его к себе жить не задавая особых вопросов. Чтобы не рассказывать о событиях на тот момент насущных, Дима рассказывал обо всём подряд. Как они с Гуанако сбежали-таки в степь; как чуваки, которых Дима настоятельно вытащил вместе с собой, оказались не слишком дружелюбными ребятами; как Дима с Гуанако и насмерть отнявшейся после не слишком дружелюбных ребят рукой кучу дней топал по степи пешком на браслетиках-батарейках; как они в итоге осели в каком-то степняческом поселении, хорошо так осели, на семь лет; как они через семь лет оттуда ушли — пешком же — и пешком, совершенно случайно, притопали в Вилонский Хуй по следам дикого скопца, и как на самом дне Вилонского Хуя обнаружилась странная грязь, которая на проверку оказалась сырьём и исходным материалом, из которого время от времени предположительно вылезает на поверхность степная чума. Историй было много, от принятия родов у коровы до биографии степного травника, в учениках которого Дима ходил и который оказался не толстым скотоводом, а вполне разумным дядькой с книгами по истории Революции на полочке.

Сепгей Борисович слушал, качал головой, смеялся в положенных местах, а потом неохотно и по частям рассказал свою биографию, и тогда Диме сделалось не очень хорошо.

Табельный пистолет Сепгея Борисовича обнаружили через месяц после чумы в ближайшем к Колошме степном городке — тоже выгоревшем от болезни. Вместе с телами не слишком дружелюбных ребят. И началось бесконечное, заунывное дело по выяснению того, содействовал ли Сепгей Борисович опасным (страшно опасным, политическим!) заключённым в экстремальных обстоятельствах, или же пистолет у него тупо спёрли. Из гэбни Колошмы Сепгей Борисович вылетел со свистом, что само по себе ещё не такая беда (может, даже не беда вовсе); но год за годом ходить на допросы и не иметь возможности хотя бы просто поработать хоть где-нибудь — это уже сомнительное удовольствие.

И этим удовольствием Сепгей Борисович был вроде как обязан Диме и своему глубоко порядочному поступку в адрес Димы.

Он не сказал, что ни о чём не жалеет, но, наверное, всё-таки не жалел, потому что двух недель не прошло, как Дима предложил ему совершить ещё один глубоко порядочный поступок.

Помочь подсунуть Бедроградской гэбне правильный вирус, а для этого — помочь сотворить этот вирус из вилонской грязи, помочь сотворить Дмитрия Ройша, помочь Дмитрию Ройшу обустроиться в Медкорпусе.