Чума в Бедрограде

— Блядь. Кругом одни бляди, не продохнёшь, — Гуанако в который раз покачал головой с совершенно отсутствующим видом, после чего жестом прервал попытки Димы привнести некую детальность в описание. — Ладно, забей: уже приехали, я сейчас у Святотатыча досье спрошу. Шкаф из палы, блядь! Нашли, блядь, кого выбрать. Лучше б тавра, поговорили бы о нелёгкой судьбе малых народов, — он обернулся к Диме, и, хоть только леший мог знать, что в этот момент творилось у Гуанако в голове, беспокойство на его лице было весьма выразительным. — Сам подумай: вот и зачем тебе соглашаться на свидание, раз поклонник не в твоём вкусе? Не ходи, а.

Дима хотел сказать, что, если хочешь кого-то в чём-то убедить, возможно, имеет смысл делать это несколько более вслух, но не успел, ибо тут-то такси и остановилось.

Традиционное петляние по портовым закоулкам до каморки Святотатыча было исполнено в эконом-режиме: Габриэль Евгеньевич не ждал. Ну то есть ждал. Ну то есть и так уже кучу времени проимели впустую.

В каморке Святотатыча помимо предсказуемого Святотатыча и тела на койке (нет, Дима не кинулся с порога) обнаружился также некто крайне мелкого роста и угрожающей внешности, со странного плесневелого цвета порослью на голове. Некто сидел за столом и пожирал курицу, косо посматривая на окружающую действительность. У него даже натурально имелся золотой зуб.

По всей видимости, Озьма.

Как ни странно, раньше Дима никогда не видел никого из Портовой гэбни (он же не политик какой-нибудь, право слово). Не считая, конечно, Святотатыча.

Всё потому что некоторые крайне эксплицитно предостерегали Диму от походов в Порт.

Как будто он прямо самый несамостоятельный человек на свете, честное слово.

Однако спрос на кассахов в борделях велик, и ажиотаж имеет шансы возникнуть, даже если ты формально и не кассах.

Ну вот, значит, Озьма. Денежный властелин Порта. Приятно познакомиться.

Озьме приятно, кажется, не было, поскольку он хищно осмотрел вошедших и вернулся к своей курице.

Крыса Габриэль Евгеньевич, почему-то сидевший на столе в клетке, с завистью повёл носом на столь близкое, но столь недосягаемое мясо. А ему грех было жаловаться, восседал-то он на целой горе овощных и травяных обрезков.

Всё ему мало, бывают же такие!

— Дай ты зверю поесть, — попросил Святотатыч Озьму, созерцая крысу Габриэля Евгеньевича с истинной печалью на лице. — Он к решёткам не привык, злится.

Озьма цыкнул (золотым!) зубом.

— А я к наебалову не привык. Тоже злюсь.

Оба были весьма увлечены своей беседой.

Дима почувствовал себя прозрачным.

— Слышь, Озьма, — негромко окликнул Гуанако, — я завтра безо всякого наебалова кое-что из долга подгоню, лады?

— Нелады, — отрезал Озьма, не возжелав удостоить его взглядом. — Кончилось твоё завтра.

— Захлопнитесь оба, а? Потом деньги считать будем, — Святотатыч был дружелюбен, но озабоченность это ему скрыть не помогло (и даже борода не помогла). — Эй, медик, разберись со страждущим.

— Потом тоже закончилось, — пробурчал Озьма, но распространяться не стал и даже просунул-таки сквозь прутья клетки шматок мяса.

Дима откашлялся, но больше поводов не подходить к Габриэлю Евгеньевичу (не крысе) не наблюдалось.

Жаль.

— А я-то всё ещё надеялся, что вы позвали меня для красоты, — пробормотал Дима и шагнул вперёд. И ещё шагнул. И ещё. И тут неожиданно оказался прямо над койкой с Габриэлем Евгеньевичем.

Не крысой.

Есть некоторая разница между тем, чтобы знать, что что-то где-то как-то обстоит, и видеть собственными глазами деяние рук своих.

— Это и есть, шоль, твой мальчик, которого ты всё прятал? — где-то сзади вопросил Озьма у Гуанако, подразумевая с некоторой вероятностью Диму. — Этот, больной который, красивше будет.

Дима ещё раз посмотрел на Габриэля Евгеньевича.

Ну спасибочки.

Не хотелось ему на Габриэля Евгеньевича смотреть, изо всех сил не хотелось. Его волосы были неровно, хоть и не очень коротко, обчекрыжены, волнующая умы поколения седина закрашена; на абсолютно жёлтой, ненормального цвета коже виднелись какие-то пятна и вмятины, через всю левую щёку шёл кривой разрыв, откуда продолжало сочиться что-то мутное и вязкое. Ещё один разрыв виднелся через распахнутую мятую рубашку на груди. Но главное — не это.

На койке лежал кто угодно, но не Габриэль Евгеньевич. Черты этого человека были искажены, вся его поверхность пошла буграми, пальцы набухли, а голова запрокинулась в неизвестной, не габриэль-евгеньевичевской позе. Это вообще был не человек, а какой-то сгусток, издающий хриплые звуки и вызывающий единственное желание — усыпить, чтоб не мучился.

Желательно не собственноручно усыпить, ибо трогать его не хотелось.

В порядке особо тонкого издевательства лицо сгустка венчалось тоненькими французскими усиками.

Машинально отклеив оные и отправив их в карман штанов (вот будет радость-то Охровичу и Краснокаменному, даром что не совсем копия кафедральных золотцевских), Дима подумал, что зря снимал очки: нет у сгустка никаких очков и не было никогда. Но не нацеплять же теперь, это было бы совсем уж нелепо.

Потревоженный отклеиванием усиков сгусток булькнул и издал нечто вроде стона.

— Медик, в обморок не падай, — подкрался со спины Святотатыч. — Он же даже не мутирует на глазах: я вам сразу позвонил, как его нашли, и с тех пор новых конечностей вроде не отросло. Это ж хорошо? В общем, ничего пока не знаем, его с улицы притаранили случайные люди. Обосрались, конечно, от отвращения, но проявили сообразительность: в Порту болячек больше видели, чем в городе, догадываются, чем это пахнет. Нашедшие изолированы нахуй, ясное дело. Как по санитарным соображениям, так и по информационным. Чё с ним было и где он валялся — скоро выясним, если повезёт. И это, мы с ним ничего не делали сверх того, что сделано уже, чтоб не напортачить чего. Ни снотворного, ни твиревого пойла без тебя не давали. Одно могу сказать — он обколот какой-то тяжёлой наркотой, это и в такой кондиции заметно.

Дима почувствовал, что на лице его рисуется совсем уж идиотская улыбка — слишком безумно прозвучало слово «отвращение» в адрес Габриэля Евгеньевича.

Габриэль Евгеньевич — и отвращение.

Так не бывает.

По каморке разнеслось убитое «бляяяя» Гуанако.

— Правильно сделали, что позвали, — проговорил Дима, старательно артикулируя и не оборачиваясь. — Это она, водяная чума. Вероятно. Я никогда вживую не видел поздней стадии. Идите возьмите с полки заслуженный пирожок, только сперва помойте руки с мылом, а то Габриэль Евгеньевич нынче пиздец как заразен.

— Да понятно всё с руками, твирью умываемся. Можешь сказать, был ли он заразен всё время с тех пор, как пропал?

— Нет, не могу, — ещё более старательно проартикулировал Дима. — Если позволишь, в ближайшую пару минут я предпочёл бы ничего не говорить.

Дабы не чувствовать более присутствия над душой Святотатыча, Дима опустился на колени рядом с койкой (под предлогом помощи страждущему), раскрыл сумку и обнаружил, что с настолько трясущимися руками, наверное, не стоит делать никому уколы.