Чума в Бедрограде

— Ты будешь страдать.

— Ты заслужил много страданий.

В воздухе свистнуло ещё раз. Теперь Максим даже почти не дёрнулся. Лицо горело, но только с одной стороны — Охрович и Краснокаменный точны с любым оружием. Доподлинно известно, что им удавалось, целясь с разных сторон в один объект, сталкивать пули. Неудивительно, что и хлыстами они способны попасть практически в одно и то же место.

Через несколько секунд до губ докатились первые ленивые капли крови.

Пошло, подумал Максим, невероятно пошло, если у Габриэля действительно остался шрам на щеке.

Внимательно изучив рабочую поверхность хлыстов, Охрович и Краснокаменный расселись по ящикам строго напротив Максима. Их лица не выражали ничего.

— Ты знаешь, в чём самая главная проблема?

— Нам даже не весело тебя бить.

— Это какая-то тоска и рутина.

— Исполнение морального долга перед заблудшим головой своей гэбни.

— И нам совершенно не хочется читать в довесок проповеди.

— Если ты сам ещё не понял, в чём дело, проповеди тебя не спасут.

Максим собирался что-то возразить, но рассечённая кожа неожиданно болезненно отреагировала на попытки открыть рот. Пока Максим удивлялся ощущениям, Охрович и Краснокаменный вяло и без энтузиазма продолжили:

— Нет, Максим, дело не в том, что ты куда-то там слился, психанув по идиотскому поводу, и покинул пост во время чрезвычайной ситуации.

— Нет, Максим, дело не в том, что ты не соизволил поведать Ларию хоть что-то и бросил трубку, точь-в-точь как делал Габриэль Евгеньевич в лучшие годы.

— Нет, дело не в том, что, заподозрив неладное, ты не обратился ни к кому за помощью и рванул на Пинегу один, не заморачиваясь какой-то там официальной встречей гэбен.

— Нет, дело не в том, что, снова оказавшись в Бедрограде, ты малодушно отсиживался у нас, не известив кафедру о своём триумфальном возвращении.

— Это всё ерунда, Максим.

— Максим, не парься, с каждым могло случиться.

Охрович и Краснокаменный говорили всё медленнее и медленнее, а потом совсем затухли, замолчали и просидели ещё немного в тишине, шаря глазами по полу. Тишину иногда разрывали особо бурные выкрики соседского радио где-то за стеной. Кажется, пускают отрывки репортажей десятилетней давности. С Первого Большого Переворота, глубоко идеологического события всероссийского масштаба.

В понедельник юбилей, сегодня пятница.

Бедроградская гэбня, наверное, не слишком довольна, что такое затратное по силам и деньгам мероприятие совпало по времени с чумой.

Максим не хотел просидеть до самого юбилея в квадратной комнате с квадратным окном, из которого со стула видно только квадраты мозаики.

— За тобой, в общем-то, всего одна настоящая лажа.

— Но после неё тебя ни к каким делам уже и близко не подпустишь, — нехотя вновь заговорили Охрович и Краснокаменный, но на Максима глаз больше не подняли.

— Ты пролюбил чуму у Габриэля Евгеньевича, которая всем нам нынче очень насолила.

— Вернее, не пролюбил, а прострадал. Оскорбился его невниманием к твоим проблемам.

— Таким неожиданным невниманием со стороны человека с сотрясением мозга.

— И бросил человека с сотрясением мозга одного в квартире.

— Знаешь, Максим, никто не лезет в вашу долбаную личную жизнь, но это уже перебор.

— Ты из-за личной жизни наломал дров что в этой самой личной жизни, что на службе, что во всём городе.

— В городе экономика не сегодня-завтра куку. Порт закрыл доки, обнаружив чумного Габриэля Евгеньевича в своих недрах.

— Совсем закрыл, Максим. У нас блокада. Скоро настанет разруха, голод и каннибализм на улицах.

— Каннибализм — дополнительный источник распространения инфекции, об этом ты подумал?

— Любой, кто захочет жрать, — в опасности. А раньше речь шла только о тех, кто захочет пить.

— И всё это только потому, что самолюбие тебе дороже даже Габриэля Евгеньевича.

— Что бы ты там себе ни нафантазировал за последние столь драматичные сутки.

Максим не хотел это слушать, хотел как угодно прервать Охровича и Краснокаменного, но они только ещё раз свистнули хлыстами. Вот теперь Максим в полной мере ощутил, как это может быть больно.

— Заткнись, все давно всё поняли.

— Нечего тут понимать.

— Ах, в Университете что-то решают без тебя.

— Ах, в Университете кого-то слушают кроме тебя.

— Ах, Габриэль Евгеньевич ебался с кем-то кроме тебя.

— Ах, Габриэль Евгеньевич вздыхает о ком-то кроме тебя.

— НО ЭТО НЕ ПОВОД ЗАГОНЯТЬ ВСЕХ К СКОПНИКАМ В БОЛОТО! — хором выкрикнули Охрович и Краснокаменный, но вышло как-то блёкло.

Максим сам закричал в ответ:

— Мне и в голову не приходило, что его могут заразить! Это же значит заразить меня, а это значит…

— Колошма, — перебили его Охрович и Краснокаменный.

— Для всей Бедроградской гэбни.

— Ты уже говорил, мы запомнили.

— И гэбенные служебные инструкции мы тоже давно запомнили, спасибо.

— А ты не запомнил, что контролируемое заражение способно распространяться и бесконтрольно.

— Мы уже знаем, что это не так, но с точки зрения здравого смысла — Габриэль Евгеньевич мог бы подцепить чуму случайно.

— Водяную чуму тоже отправят в наручниках на Колошму, если она опосредованно покусится на голову гэбни?

— Скажи это ей в лицо, если придумаешь, как с оным лицом связаться.

Охрович и Краснокаменный буднично встали, подхватили хлысты, пробирку с взятой на анализ кровью, объёмный тюк и явно вознамерились выйти уже из комнаты.

— Максим, хочешь немного древней мудрости даром?

— Не всё в этом мире крутится вокруг тебя одного.

— Если Габриэль Евгеньевич в трудную минуту вдруг игнорирует тебя, это ещё не значит, что дело в том, какой ты и что сейчас с тобой происходит.

— Иногда дело всего лишь в том, какой он и что сейчас происходит с ним. Чума, например.

Максим не собирался просить Охровича и Краснокаменного остаться, отвязать его, отпустить, дать увидеть Габриэля — было и так ясно, что уговоры бесполезны. Но он всё же задержал их на минуту: