Чума в Бедрограде

От медфака (бывший Институт Штейгеля) до истфака (бывшая Академия Йихина) чуть больше получаса узкими улочками, а если знаешь, в какую хитрую дырку нырять, и того меньше. Как раз хватит времени пережить степень безумия плана по производству лекарства.

«Если у тебя нихуя нет, — говорил только что на кафедре вирусологии покойник Гуанако, — надо ещё раз хорошенько подумать и исходить из того, что есть».

Попельдопель совсем, совсем не ожидал, что у Университета есть хоть что-то, чтобы мотивировать студентов. Оказалось — есть, у покойника Димы даже фотоснимки нашлись при себе, но всё равно поверить непросто. Пойди тут поверь!

Покойники, с которыми Попельдопель пёрся на поклон к гэбне, беззаботно трещали о чём-то своём: какой-то мастер татуировок, отрезанные косы и карты кладов — то ли радиопостановку обсуждают, то ли байку на ходу сочиняют. Попельдопель даже хотел прислушаться, но сосредоточиться на словах всё никак не получалось. Итак, скорость распространения заражения в населенном пункте на полтора миллиона человек…

Истфаковское крыльцо (шесть пар колонн, а торжественного вида всё равно не выходит) было засижено студентами. Понедельник, до занятий доползти сил хватает, собственно заниматься — не очень. У Попельдопеля до всяких пришествий чумы тоже не хватало, послал вместо себя на лекцию аспиранта и заперся в лаборатории, там работа пободрее.

Внутри многажды перестроенного здания бывшей Йихинской Академии всегда гулко и прохладно, но не зябко, а скорее свежо. Крохотный круглый холл по периметру заставлен едва ли не антикварными скамьями с резными спинками, на которых гораздо удобнее дремать, чем списывать. Над одной из них нависает прижизненный портрет Йыхи Йихина, коротконогого рыжего проходимца, державшего когда-то за ошейник весь Петерберг. Ошейников на парадном портрете полно — основатель Академии вряд ли позволил бы изобразить себя без первостепенных своих интересов, мальчиков в кружевах и больших лохматых собак.

Хотя, наверно, правильно было бы упоминать их в обратном порядке — собак и мальчиков. Попельдопель не слишком-то знал историю, не считая Революции, каких-то общих вещей и, собственно, истории медицины, но Йыха Йихин ему нравился, и потому он даже откуда-то помнил, что тот вырос на псарне, был сыном пёсника, внуком пёсника, правнуком пёсника и сам собирался стать пёсником, но не сложилось. Сложилось попасть под суд на родной финско-голландской стороне и сбежать к лешему в строящийся портовый город на территории Росской Конфедерации. Только зелёные первокурсники истфака могут полагать, что Йихин основал какую-то там скучную историческую академию — на самом деле он основал бордель. А чтобы выдержать суровую конкуренцию, которой в портовом городе было предостаточно, он не только дрессировал своих мальчиков как настоящий пёсник и надевал на них ошейники в качестве знака отличия по профессиональному признаку, но и придумал кое-что покруче — он их, эээм, оскоплял. Мода, между прочим, продержалась до самой Революции (как и мода на ошейники). Рыжий Пёсник умудрился убедить как своих современников, так и их потомков, в том, что лучшие работники борделей — оскоплённые работники борделей. Физиологическая противоестественность этой моды всегда особенно восхищала Попельдопеля: невелика заслуга заставить людей верить в простое и естественное, куда веселее — в сложное и не укладывающееся в голове!

Йихин даже придумал что-то вроде религиозной доктрины, предписывавшей его дрессированным оскопистам сношаться за деньги во имя преуменьшения страданий всего человечества. Покойник Гуанако ещё при жизни как-то объяснял Попельдопелю, что это йихинское учение было хитрой и грамотной издёвкой над традициями скопнических общин, доползшими с росской земли аж до Европ. И что ни в коем случае не следует путать бордельных оскопистов и благочестивых скопников, а также и тех, и других со скопцами, элитным войском леший знает когда павшей Империи. Потому что, мол, всё это очень, очень разные вещи!

Видимо, изысканные богословские споры об этой разнице так нравились интеллектуально отягощённым клиентам Йихина, что ему, бедному, аж пришлось открыть Петербержскую Историческую Академию, которая ещё крайне нескоро перестала быть по совместительству борделем.

Попельдопель улыбнулся парадному портрету и вместе с покойниками двинулся к главной лестнице истфака — громадной, роскошной, но при этом будто бы парящей в воздухе над скромным холлом. И, по правде сказать, совершенно бордельной. Искомая кафедра науки и техники — второй этаж по этой самой лестнице, тёмный закуток направо.

Тёмный закуток направо, нетипично перегороженный каким-то столпотворением!

Попельдопель пригляделся: определённо не студенты. Похоже на делегацию заводских рабочих из глубинки — странный говор, обгоревшая на солнце кожа, вообще вид какой-то не самый здоровый (пьют?), одежда простая, практичная (кто такую в Бедрограде носить будет?), особая провинциальная растерянность, сплошное «что делать, куда бежать?» на лицах.

Кто бы они ни были, если они на кафедру, они не вовремя.

— Ну кого ещё нелёгкая принесла… — начал было Попельдопель, но вдруг заметил волнение среди покойников.

— Охуеть, — постановил покойник Гуанако. Со значением отдавил ногу покойнику Диме, почти уже рванул к делегации и вдруг вспомнил про Попельдопеля: — Слушай, подожди тут пару минут. Сейчас пойдём на кафедру, просто… просто ты себе не представляешь, как всё охуенно складывается!

К Попельдопелю вернулось утреннее «ммм», потому что что тут ещё скажешь, кроме «ммм».

Покойники ввинтились в делегацию, скрылись с глаз Попельдопеля за провинциальными делегатскими спинами и что-то устроили. Что — непонятно, не видно и не слышно, но делегаты их совершенно точно слушали и слушали — ммм, сорок тысяч раз ммм! — с почтением, внимали даже. Кто-то покачнулся. Его тотчас подхватили и силой заставили побыть ещё немного вертикальным, но Попельдопель был готов поклясться, что наблюдал сейчас несостоявшееся падение на колени.

Ммм.

Дальнейшее — набор картинок.

По-другому это самое дальнейшее мозг Попельдопеля воспринимать отказался.

Кафедра. Ворох бумаг — на столах, на шкафах, на диванах, на полу, разве что на потолке нет бумаг, но на потолке революционное чучело. Сегодня оно Метелин — в шинели Резервной Армии поверх парадной белой рубахи (их ещё называют расстрельными, расстреливали-то в парадном), в парике из чёрных-пречёрных волос, совсем как у покойника Димы или живого завкафа Онегина.

Охрович и Краснокаменный кивают на чучело и хором заявляют: «Потому что Метелина звали Александр!», но какой к лешему Александр, при чём тут это, у нас же эпидемия, некогда глупостями заниматься.

Покойник Гуанако выгружает на секретарский стол бесконечные бутылки без этикеток, Ларий расставляет их по росту и вздыхает: мол, крепкая она, на работе много не выпьешь. Кто «она», что это вообще за бодяга нежно-ржавого цвета?

Максим обеспокоено выспрашивает что-то у покойника Димы, слушает традиционно путаные ответы и качает головой. Где-то неподалёку бродит мрачный Ройш, отпихивает бесконечные Максимовы бумаги едва взглянув, и это настолько ненормально, что Попельдопелю становится не по себе.

Дверь в завкафский кабинет красноречиво заперта.

Очень не ко времени, надо же срочно обсудить с гэбней детали плана —

Дверь в завкафский кабинет распахнута, сейчас вообще от удивления сорвётся с петель, потому что перед завкафом вещает древний старец из делегации, на которую Попельдопель и покойники наткнулись при входе. Вещает былинным голосом, исполненным сильного старопэтэрбэржского акцента — Попельдопель когда-то жил рядом с дореволюционным дедком, он знает, как это звучит. Впрочем, дедок и то меньше экал.