Чума в Бедрограде

Для подписи есть Стас Никитич, сотрудник лингвистического факультета, секретарь Учёного Совета, добрая душа, романтик, наркоман, гениально подделывающий почерк. Полуслужащий Университета, а раньше — больше: сам служил в гэбне. И не в какой-нибудь заштатной, а в той самой, которая управляет главной политической тюрьмой страны, сочинял фальшивые письма. Написать бумажку за подписью Онегина Г. Е. для него — рутина, сказали бы, какую.

Скажет Ройш — похожий на обугленную палку, всегда прямой и вышагивающий метрономом. Он козырная карта против любых должностей. У него четырнадцатый уровень доступа и магический бумажный посох в руках, он исполнит любое желание, если знаешь, как попросить. Зачем нужен завкаф одной отдельно взятой кафедры одного факультета, когда преподаватель методологии и истории древнего мира пропускает через свои руки весь документооборот Университета?

Про разрешения и говорить смешно. Максим — голова гэбни, глава гэбни, он эти разрешения и выписывает.

А Габриэль Евгеньевич — ставленый завкаф, харизматичная личность, нужная для вдохновения пламени в студентов и публичных выступлений. И всё бы ладно, всё бы хорошо — сиди и ваяй трактаты в своё удовольствие — пока не напомнят, да ещё и так.

Всё это чушь.

Дима (и что он всё крутится в голове, окаянный) тогда же, давно, спросил, не смешон ли он сам себе. Габриэль Евгеньевич помнил: позже, когда его не стало, стоял в туалете и смеялся в зеркало — упорно, с надрывом. Всё ждал, что поможет.

Не помогло, разумеется.

Ещё раньше, когда пропал Гуанако (Серёжа!), впрочем, не смеялся — и тоже не помогло.

А теперь есть Максим. Сперва казался скучным, Габриэль Евгеньевич держал его при себе — так, самолюбования ради, а потом вдруг понял: Максим не пропадёт. Разверзнется земля, небо пожрут языки пламени — а он всё равно будет рядом, со своими, пусть неповоротливыми, представлениями о любви и честности.

Когда только стали ночевать в одной постели, Максим полторы недели ходил с кругами под глазами — не мог спать, но и тронуть тоже не мог без разрешения.

Как цепной.

— Слушай меня! — Максим схватил Габриэля Евгеньевича за плечи и развернул к себе лицом — резко, почти больно. — Я знаю, знаю, что виноват. Можешь сердиться, не прощать — пожалуйста. Но сейчас не время для спектаклей. Бедроградская гэбня перешла к решительным действиям…

Спектаклей! Как тут не усмехнуться, не попытаться увильнуть, выскользнуть.

Никому, даже Максиму, честному и прямому, как кирпич, нет дела до того, что внутри. Только дождю — тому, что юлил вчера по мостовым, и тому, что в голове.

У Габриэля Евгеньевича сложный организм. Полубританец — значит, устойчивость к большинству наркотических веществ и нетипичный гомеостаз; полукассах — никогда не знал кровного родства, о кассахах после Революции молчат, они несуществующий народ, не заслуживающий знать правду о своих корнях; сын женщины — склонен к острым психическим отклонениям при обитании в стране, где население выпекают в алхимических печах. Да что уж там, у него справка есть и три месяца медикаментозной терапии за плечами.

Он знает, что все знают, что он странный.

Он знает, что злоупотребляет собой.

Когда пропал Гуанако, Габриэль Евгеньевич падал в картинный обморок перед тогдашним завкафом — полуслужащим при Бюро Патентов: вдруг поможет. Да что там; этим маем Максим же попросил его устроить обморок перед Ройшем — у него-де какие-то проблемы. Устроил, он хороший актёр, он даже — чего уж — любит это делать и по менее судьбоносным поводам.

Но ведь это не значит, что у него не может в самом деле моросить в голове, болеть живот или ломаться руки!

Почему они все отбирают у него право в самом деле чувствовать себя плохо?

У него сотрясение мозга — и справка, наверное, есть.

Пожалуйста, просто ещё немного постоять у окна, от открытой форточки так прохладно и свободно.

— Габриэль, послушай! Мы никогда с таким не сталкивались, они совсем одурели, опасность грозит всему городу! Я ходил к фалангам, я предъявлял доказательства — без толку. В Бедрограде настоящая политическая война.

— Если не ошибаюсь, Поппер сказал, что мне нужен покой.

Максим отпрянул, только зубы щёлкнули. Потряс волнистыми волосами (такими красивыми, когда растреплются), беспокойно спросил:

— Тебе плохо?

А как ещё ему может быть? Максим, когда бил, думал о безопасности, остальные же — так просто, смеясь. Потому что бить весело. Потому что он, Габриэль Евгеньевич, любит страдать, и никак им не объяснишь, что — нет, не любит.

Он ведь даже не против этого вертепа, он ведь даже готов сделать вид, что смеётся вместе со всеми; но неужели о том, чтобы не били и не издевались, нужно просить отдельной графой?

Попросить Ройша издать фальшивый указ о ненасилии над завкафом.

Шутники бы оценили.

— Всё как всегда, — Максим говорил тихо, не давал себе воли, но кого этим обманешь, — не отвечаешь. Всё время молчишь и отмахиваешься, как будто я идиот. И потом обижаешься, когда решения принимают за тебя. Хотя бы попробуй быть логичным, я тебя умоляю.

Когда-то Габриэль Евгеньевич влюбился в Гуанако, а тот пропал. Потом был Дима, и никто вроде как не влюблялся, но и он пропал. Потом обнаружился Максим, но влюбляться было страшно, дико и страшно, и только через много лет, когда Гуанако и Дима воскресли, всё прояснилось.

Даже ублюдок судьбы заслуживает какого-никакого, но — счастья.

Только тише, пожалуйста, тише. Когда Максим в ярости, он кричит; сейчас — не кричит, но воздух всё равно чуть вибрирует, и от этого комната ходит ходуном, и рвётся в глаза дорогой пушистый ковёр, топящий шаги, скачут книги и статуэтки, слепит глаза (не просил ведь включать свет!).

Максим выдохнул, махнул рукой.

— Я больше не могу ждать, пока ты смилостивишься. От меня сейчас зависит не только наше благополучие, но и судьба всего города, леший возьми. И я всё ещё готов тебе об этом рассказать. Когда надумаешь снизойти, позвони.

И вышел — не хлопая дверью, но всё равно всё вокруг зазвенело струнами. Габриэль Евгеньевич снова уткнулся в стекло и сжал виски.

Не злись на меня, прости.

Я бы с радостью ответил тебе, если бы ты мог говорить хоть чуточку тише.

Глава 6. Идеология за лето

Бедроградская гэбня. Б'aхта Рука

А ещё говорят «тише едешь, дальше будешь». Росы и дураки говорят.