Чужой Бог
Шрифт:
Они с Сашей вспомнили школу, потом Саша опять убеждал его, что так, как они с ребятами живут, в наше время жить честнее, и мир прост, если живёшь свободно, для любви и добра. Казалось, он убеждает в этом и себя — в который раз.
Ему вторила девушка, бывшая всегда рядом. Она сидела возле них всю ночь, даже подремала на Сашином плече, но скоро проснулась и прочитала странные стихи:
— Нас развеет по ветру, и не останется следа наших ног, когда мы уйдём, дрожащие от ветра чужой, пришедшей на родину жизни…
Вадим слушал, представляя себе, как группа вот таких юношей и девушек во главе с Сашей отправится с наступлением
И на мгновение Вадиму показалась прекрасной такая жизнь, но он тут же смутился этой мысли. Он старался представить себя в грязноватой, пыльной майке с крупными буквами самодельной надписи на груди: «Я тебя люблю», идущим мимо бродяг, пьяниц, мещан с авоськами, повторяющим как молитву:
— Я всех люблю, и грязных, и уродливых, и жадных… Я должен любить…
Вероятно, он обязан будет, как Саша и его друзья, ощущать умиление перед этими людьми только за то, что он их любит, вернее, за то, что они разрешают ему любить себя. И даже если они станут смеяться над ним, он должен быть полон умиления.
Вадим засмеялся, но против своей воли ощутил страх.
Его позвала маленькая девушка: готовясь к утренним заботам, она мелькала по чердаку, появляясь из самых укромных таинственных уголков, где, оказывается, у неё были припрятаны куклы и игрушки для больных детей, какие-то яркие вещицы, могущие порадовать стариков, и казалась маленькой доброй мышкой из сказки. Вадима она рассмешила тем, что подарила ему значок с изображением Богородицы.
— Понадобится, понадобится, — уверенно сказала она. — Всё понадобится. Мы с Сашей сегодня в церковь непременно пойдём.
— Ты в Бога веришь? — удивлено спросил Вадим своего друга.
Саша молчал, потом сказал медленно, со страданием:
— Не знаю, Вадик. Ведь если понадобится для несчастных и обездоленных нынче убивать — то я буду убивать. А Он не простит мне этого.
Утром Вадим попрощался с Сашей и быстро вышел на улицу. В подъезде он столкнулся со стариком-жильцом, тот с недоумением смотрел на незнакомого человека, в такой ранний час гуляющего по чердаку.
Вадим подумал о том, что бедный жилец даже представить себе не может, какие страсти бушуют над его головой, какие беседы ведутся! Нет, прочь от этого «райского уголка» блаженных людей.
Московские утренние улицы уже медленно излечивались от ночной тоски поэтов, бродяг и правдолюбцев. Кое-где и тротуары были подметены, и витрины сверкали импортными товарами. Попадались ему среди спешащих на работу чиновников и деловые люди, с их особенными манерами и походкой, пахнущие дорогими сигаретами и копчёностями, радостные и озабоченные.
Итак, позади остались эти юноши и девушки, сами выбравшие свою странную жизнь, нищие и бездомные, но живущие, как уверены, служением любви и добродетели.
«Если это добродетельная жизнь и только так возможно жить сейчас честному и свободному человеку, то порок всё-таки краше, — с иронией думал Вадим. — Что за скука — постоянно очищать собственную душу. Хиппи — ассенизаторы».
Он засмеялся, но тут же ему стало стыдно собственной бессмысленной жестокости.
Вадим вспомнил, сколько они спорили о том, какая жизнь должна быть в России.
«Я был болен идеей равенства, как они сейчас, — думал он. — И в то же время сколько усилий я тратил,
чтобы выделиться из толпы, почти не осознавая этого: копил деньги на яркие галстуки, ботинки из жёлтой кожи, читал запрещённые книги. И был фанатиком идей, которые уже тогда устарели. Вот что страшно!»Отрицание самого себя, того, прошлого, вдруг доставило ему резкое удовольствие.
«Собственно, я ничего не совершил дурного, — торопился он оправдаться перед собой. — Я стал злым, но это естественно, и я нуждаюсь в понимании, а даже мама не понимает меня».
Да, Вадим шёл домой, зная, что скоро, возможно, через несколько дней, он покинет мать, комнату, где вырос.
Ссоры с матерью, рано постаревшей, всегда тихой и прощающей, начинались как будто из-за пустяков, мучающих бедных людей. Она оставалась прежней, хотя мир вокруг менялся, просила его слушаться старших, не бросать институт, в котором он считал бессмысленным учиться, не быть злым.
А он кричал ей в ответ:
— За что ты ненавидишь меня?
Он знал и боялся в себе того, что видел в ней: желания рабства. Когда-то она уехала по призыву комсомола на одну из больших строек. Вадим родился в длинном и грязном бараке от красивого белокурого человека, которого даже не помнил. Она рассказывала сыну, как они шли по платформе строем с чемоданами и рюкзаками, голос комсорга властно выкрикивал фамилии, хотелось спать, и когда прозвучала её фамилия, ей показалось, что слово повторяют десятки незнакомых голосов — чем больше их появлялось, тем острее чувствовала она одиночество.
Потом были однообразные дни, холодная комната на двенадцать девушек, тайны, коробочки со значками и открыточками. На митингах и собраниях она стояла, вытянув руки вдоль тела, поставив перед собой маленького Вадима, сжимающего в ручке красный флажок, и в упор, не моргая, смотрела на трибуну. Она верила людям на трибуне, хотела быть похожей на своих подруг, им надо было держаться вместе, потому что мир для них был полон врагов, империалистов, посягавших на идеи коммунизма.
Вадим вспоминал, как она училась ночами, чтобы закончить техникум и получать на двадцать рублей больше, вспомнил бережно хранимые ею грамоты и значки победителя социалистического соревнования.
«Я не хочу ничего, что есть в её жизни, — подумал он со злобой. — Я связан прежде всего этим, а я должен быть другим, новым человеком. Путь тут один — освободиться от семьи, ничего не иметь из прошлого в своей душе».
Мать ждала его всю ночь. Толстая, с седыми развевающимися волосами и темно-красными губами, эта женщина была полна извращённой святости, святости человека очень плотского и не умеющего молиться, но поглощённого своей любовью к сыну.
В эту ночь она легко переходила из одного состояния в другое: чувство тревоги сменялось апатией. Только мысль о сыне оставалась нежной и робкой.
Несколько месяцев назад предчувствия начали мучить её: чуткая ко злу, она понимала, что какая-то сила разъедает душу её мальчика, он готов бросить свою жизни в чёрную бездну и
своё желание убить душу почему-то называет «самоусовершенствованием».
Начался рассвет, и женщину охватил страх. Она сделала, поднявшись со стула, несколько нелепых, суетливых движений и резко остановилась.
— Я ничего, Господи, — отозвались эхом её слова. — Но спрячь его, моего сына.