Цветы для Элджернона

– Чарли, марш в ванную! Не смей делать это в штаны!

Он бы и рад послушаться, но ноги будто обмякли и не шевелятся. Руки машинально вскидываются вверх, чтобы заслониться от ударов.

– Ради бога, Роза. Оставь его в покое. Ты его запугала. Вечно ты так, а бедный ребенок…

– Почему ты мне не помогаешь? Я все делаю сама! Каждый день стараюсь его учить, чтобы он не отставал от других. Он просто медлительный, вот и все. Но учиться он может так же, как и другие.

– Ты сама себя обманываешь, Роза. Это нечестно ни по отношению к нам, ни по отношению к нему. Прикидываться, будто он нормальный. Дрессировать его, как зверюшку. Почему ты не оставишь его в покое?

– Потому что я хочу, чтобы он был как все!

Пока они спорят, у Чарли внутри все сжимается сильнее и сильнее. Кажется, что кишечник вот-вот лопнет, и он понимает, что должен сходить в туалет, как мать и велела. Но не может сдвинуться с места. Хочется сесть прямо здесь, на кухне, но это неправильно, и ему достанется.

Вот бы сейчас вертушку. Если он будет смотреть, как она крутится, то возьмет себя в руки и не наделает в штаны. Но вертушка рассыпалась: часть колец под столом, часть – под раковиной, а нитка – рядом с плитой.

Очень странно: я отчетливо помню голоса, но их лица все еще размыты, и я вижу только силуэты. Папа массивный и сгорбленный. Мама худая и подвижная. Слушая сейчас их спор, который длился годами, я хочу заорать: «Поглядите на него! Вы, там! Гляньте на Чарли! Ему надо в туалет!»

Чарли стоит, вцепившись в свою красную клетчатую рубашку, и теребит ее, пока предки сотрясают воздух из-за него. Эти слова словно искры гнева проскакивают между ними – гнева и вины, которых он не в силах понять.

– В сентябре он снова отправится в школу № 13 и пройдет семестр заново!

– Почему ты не хочешь признать правду? Учительница говорит, что он не в состоянии учиться в обычном классе!

– Эта сука? Хотя, будь моя воля, я бы назвала ее и похлеще! Еще сунется – я не только в министерство образования напишу! Я этой стерве зенки выцарапаю! Чарли, что ты вертишься? Иди в ванную! Сам иди! Ты сам все можешь.

– Ты что, не видишь – он хочет, чтобы ты ему помогла? Он перепугался до смерти!

– Брось. Он прекрасно может сам пользоваться ванной. В книге сказано: это придаст ему уверенности в себе и он будет чувствовать, что чего-то добился.

Чарли боится оказаться один в холодной ванной комнате. Он тянется к маминой руке и всхлипывает:

– Ту… туа…

Но мать шлепает его по руке.

– Нет! – резко бросает она. – Ты уже большой мальчик. Можешь справиться сам. А теперь иди в ванную и спусти штаны, как я тебя учила. Предупреждаю: сделаешь в штаны – отшлепаю.

Я почти чувствую сейчас, как завязываются в узел его кишки, когда они оба выжидательно стоят над ним. Хныканье переходит в тихий плач, он больше не может себя сдерживать, закрывает лицо руками и пачкает штанишки.

Смесь облегчения и страха. Оно мягкое и теплое. Это принадлежит ему, но мама все заберет, как всегда, и оставит себе. А его отшлепает. Мать подступает к нему, крича, что он плохой мальчик, и Чарли кидается за помощью к отцу.

Внезапно я вспоминаю: ее зовут Роза, а его – Мэтт. Странно, что я забыл имена своих родителей и так долго о них не вспоминал. А что там с Нормой? Вот бы сейчас увидеть лицо Мэтта и узнать, о чем он тогда думал. Помню только, что, когда Роза начала лупить меня, Мэтт Гордон повернулся и вышел из квартиры.

Жаль, что я не могу разглядеть их лица более отчетливо.

Отчет № 11

1 мая

Почему я никогда не замечал, какая Элис Кинниан красивая? У нее карие глаза, как у голубки, и пушистые каштановые волосы ровно такой длины, чтобы любоваться впадинкой на шее. Когда она улыбается, ее губы складываются бантиком.

Мы сходили в кино, а потом поужинали. Первый фильм я почти не смотрел, потому что слишком остро ощущал ее близость. Дважды ее обнаженная рука касалась моей, лежащей на подлокотнике, и оба раза страх, что она рассердится, заставлял меня отстраниться. Все, о чем я мог думать, – это о ее нежной коже в нескольких дюймах от меня. Потом я увидел, как молодой человек в соседнем ряду обнимает свою девушку, и мне захотелось обнять мисс Кинниан. Страшновато. Но если делать это медленно… сначала положить руку на спинку ее сиденья… продвигаясь вверх… дюйм за дюймом… чтобы коснуться ее плеч и затылка… как бы невзначай…

Я не осмелился.

Самое большее, на что я посягнул, – это опереться локтем о спинку ее сиденья, но тут же пришлось передвинуться, чтобы утереть пот с лица и шеи.

Однажды ее нога случайно коснулась моей.

Это стало таким болезненным испытанием, что я заставил себя не думать о ней. Первым был фильм о войне. Все, что я увидел, – это финал: солдат возвращается в Европу, чтобы жениться на женщине, которая спасла ему жизнь. Второй фильм меня заинтересовал. Психологическая драма о мужчине и женщине, которые вроде бы влюблены, но на самом деле губят друг друга. Все идет к тому, что мужчина собирается убить свою жену, но в последний момент она что-то выкрикивает в кошмарном сне, и это заставляет его вспомнить случившееся с ним в детстве. Внезапно ему открывается, что на самом деле его ненависть направлена на развратную гувернантку, которая повлияла на его личность, пугая страшными историями. Взволнованный этим открытием, он вскрикивает от радости, и его жена просыпается. Он заключает ее в объятия, и получается, что все его проблемы решены. Такой примитив! Наверное, я не смог сдержать недовольства, и Элис захотела узнать, в чем дело.

– Это вранье, – объяснил я, когда мы вышли в вестибюль. – В жизни все не так.

– Конечно! – засмеялась она. – Это мир фантазии.

– Нет, это не ответ! – настаивал я. – Даже в условном мире должны быть правила. Из частей должно закономерно складываться целое. А тут весь фильм – ложь. Все притянуто за уши, просто потому что сценаристу, режиссеру или кому-то еще захотелось, чтобы было так, а не иначе. А это неправильно.

Элис задумчиво смотрела на меня, пока мы брели среди ярких огней ночной Таймс-сквер.

– Ты так быстро двигаешься вперед.

– Я сбит с толку. Сам себя не понимаю.

– Не бери в голову, – настойчиво сказала она. – Ты начинаешь все видеть и осознавать.

Элис повела рукой, будто хотела собрать все неоновые огни по пути к Седьмой Авеню.

– Ты начинаешь прозревать, что скрывается под поверхностью вещей. То, что ты сказал о связности частей, целого, – это понимание самой сути. Прямо в точку.

– Да ладно. У меня вовсе нет ощущения какого-то прогресса. Я ничего не понимаю ни о себе, ни о своем прошлом. Даже не знаю, кто мои родители и как они выглядят. Когда я вижу их в воспоминаниях или во сне, их лица размыты. Даже выражений не распознать. Я ни в чем не смогу разобраться, пока не увижу их лиц…

– Чарли, успокойся. – На нас уже оглядывались прохожие. Она взяла меня под руку, чтобы успокоить. – Наберись терпения. Не забывай: ты за недели проходишь путь, который у других занимает всю жизнь. Ты как огромная губка, впитывающая знания. Скоро все начнет складываться воедино, и ты увидишь, как связаны друг с другом разные области познания. Все уровни, Чарли, – словно ступени огромной лестницы. Чем выше поднимаешься, тем больше мир, который открывается вокруг.

Мы вошли в кафе на Сорок пятой улице, взяли подносы, и Элис оживленно продолжила: