Цветы зла

le francais

XCV ВЕЧЕРНИЕ СУМЕРКИ

Вот вечер пленительный, друг преступленья, К нам крадется волчьей, коварной стопой; Задернут небесный альков над толпой, И в каждом, как в звере, горит исступленье. О вечер, тебя с тайной радостью ждал, Кто потные руки весь день натруждал, Кто с тихим забвеньем склонится к покою, Снедаемый жгучей, безумной тоскою, Кто никнет над книгой с тяжелым челом, Кто ищет постели, разбитый трудом! Вот демоны, полные вечной заботы, Проснулись, очнулись от тяжкой дремоты; Несутся — и в крыши и в ставни стучат; Ночные огни зажигает Разврат, Колышет и гасит их ветер свирепый; Вот двери свои раскрывают вертепы, Живой муравейник, волнуясь, кишит И путь проложить себе тайный спешит; Копошится, бьется на улицах грязных, Свиваясь, как клубы червей безобразных. Чу — слышится кухонь шипенье вокруг; Хрипящий со сцены доносится звук; Притоны, что манят азартной игрою, Заполнены жадной, развратной толпою; Там моты, кокотки и воры сошлись И дружно за промысел гнусный взялись; Взломали рукою искусною воры У кассы замки и дверные затворы; Все прожито нынче, что взято вчера. О сердце, забыться настала пора! Оглохни же, слушая эти рыканья! Но к ночи язвительней горечь страданья, Больных сумрак ночи за горло берет, Пасть в общую бездну пришел их черед; Больницы наполнены звуками стона; Напрасно… над чашкой душистой бульона Не встретить вам ту, что душе дорога; Вам чужды и сладость и свет очага!..

le francais

XCVI ИГРА

На креслах выцветших они сидят кругом, Кокотки старые с поддельными бровями, Лениво поводя насмешливым зрачком, Бряцая длинными, блестящими серьгами; К сукну зеленому приближен длинный ряд Беззубых челюстей и ртов, подобных ранам; Их руки адскою горячкою горят, Трепещут на груди и тянутся к карманам; С плафона грязного лучи обильно льет Ряд люстр мерцающих, чудовищных кинкетов На хмурое чело прославленных поэтов, Сюда собравшихся пролить кровавый пот. В ночных виденьях сна я был картиной черной, Как ясновидящий, нежданно поражен; На локоть опершись, в молчанье погружен, Я сам сидел в углу бесчувственный, упорный, И я завидовал, клянусь, толпе блудниц, Что, страстью схвачена, безумно ликовала, Погибшей красотой и честью торговала И страшной радости не ведала границ. Но ужаснулся я и, завистью пылая, Смотрел, как свора их, впивая кровь свою, Стремится к пропасти зияющей, желая И муки предпочесть и ад — небытию!

le francais

XCVII ПЛЯСКА СМЕРТИ [97]

Эрнесту Кристофу

С осанкой важною, как некогда живая, С платком, перчатками, держа в руке букет, Кокетка тощая, красоты укрывая, Она развязностью своей прельщает свет. Ты тоньше талию встречал ли в вихре бала? Одежды царственной волна со всех сторон На ноги тощие торжественно ниспала, На башмачке расцвел причудливый помпон. Как трется ручеек о скалы похотливо, Вокруг ее ключиц живая кисея Шуршит и движется, от шуток злых стыдливо Могильных прелестей приманки утая. Глаза бездонные чернеют пустотою, И череп зыблется на хрупких позвонках, В гирлянды убранный искусною рукою; О блеск ничтожества, пустой, нарядный прах! Карикатурою тебя зовет за это Непосвященный ум, что, плотью опьянен, Не в силах оценить изящество скелета — Но мой тончайший вкус тобой, скелет, пленен! Ты здесь затем, чтоб вдруг ужасная гримаса Смутила жизни пир? иль вновь живой скелет, Лишь ты, как некогда, надеждам отдалася, На шабаш повлекли желанья прежних лет? Под тихий плач смычка, при ярком свеч дрожаньи Ты хочешь отогнать насмешливый кошмар, Потоком оргии залить свои страданья И погасить в груди зажженный адом жар? Неисчерпаемый колодезь заблуждений! Пучина горестей без грани и без дна! Сквозь сеть костей твоих и в вихре опьянений Ненасытимая змея глазам видна! Узнай же истину: нигде твое кокетство Достойно оценить не сможет смертный взгляд; Казнить насмешкою сердца — смешное средство, И чары ужаса лишь сильных опьянят! Ты пеной бешенства у всех омыла губы, От бездны этих глаз мутится каждый взор, Все тридцать два твои оскаленные зуба Смеются над тобой, расчетливый танцор! Меж тем, скажите, кто не обнимал скелета, Кто не вкусил хоть раз могильного плода? Что благовония, что роскошь туалета? Душа брезгливая собою лишь горда. О ты, безносая, смешная баядера [98] ! Вмешайся в их толпу, шепни им свой совет. «Искусству пудриться, друзья, ведь есть же мера, Пропахли смертью вы, как мускусом скелет! Вы, денди лысые, седые Антинои [99] , Вы, трупы сгнившие, с которых сходит лак! Весь мир качается под пляшущей пятою, То — пляска Смерти вас несет в безвестный мрак! От Сены набережных и до знойных стран Гангеса [100] Бегут стада людей, бросая в небо стон, А там — небесная разодрана завеса: Труба Архангела глядит, как мушкетон. Под каждым климатом, у каждой грани мира Над человеческой ничтожною толпой Всегда глумится Смерть, как благовонья мира, В безумие людей вливая хохот свой!»

97

Стихотворение навеяно статуэткой Э. Кристофа «Скелет», выставленной на осеннем Салоне 1859 г.

98

Баядера — танцовщица в индийском храме.

99

Антиной — имя этого римского юноши, любимца императора Адриана, стало синонимом красоты.

100

Гангес — Ганг.

le francais

XCVIII САМООБМАН

Когда ты небрежно и плавно ступаешь В ритм звуков, разбитых о низкий плафон, И стан гармонический тихо склоняешь, Твой взор бесконечной тоской углублен; Облитое волнами мертвого газа, Пленительно бледное это чело, Где пламя вечернее зорю зажгло, Как взоры портрета, два грустные глаза; Я знаю, забытые грезы твои Возносятся царственно башней зубчатой, И спелое сердце, как персик помятый, Уж просит и поздней и мудрой любви. Ты — плод ароматный, роскошный, осенний, Надгробная урна, просящая слез, Далеких оазисов запах весенний, Иль ложе — иль просто корзина для роз? Есть грустные очи без тайн и чудес: Их взгляды чаруют, как блеск драгоценный Оправы без камня, вид раки священной, Пустой, как безбрежные своды небес. Но сердце, что правды жестокой страшится, Пленяется призрачно-лживой мечтой, И в шутку пустую готово влюбиться, И жаждет склониться пред маской простой!

le francais

XCIX

Средь шума города всегда передо мной Наш домик беленький с уютной тишиной; Разбитый алебастр Венеры и Помоны [101] , Слегка укрывшийся в тень рощицы зеленой, И солнце гордое, едва померкнет свет, С небес глядящее на длинный наш обед, Как любопытное, внимательное око; В окне разбитый сноп дрожащего потока; На чистом пологе, на скатерти лучей Живые отблески, как отсветы свечей.

101

Помона — богиня садов в Древнем Риме.

le francais

C

Служанка верная с душою благородной! Ты под ковром травы вкушаешь сон холодный; Наш долг — снести тебе хоть маленький букет. Усопших ждет в земле так много горьких бед; Когда вздохнет Октябрь, деревья обрывая И между мраморов уныло завывая, — О, как завидуют тогда живым они, — Их ложу теплому и ласкам простыни! Их мысли черные грызут, их сон тревожа; Никто с усопшими не разделяет ложа; Скелеты мерзлые, объедки червяков Лишь чуют мокрый снег и шествие веков; Не посетит никто их тихие могилы, Никто не уберет решетки их унылой. Когда поют дрова в камине фистулой, На кресле в сумерках с их смутной, серой мглой Я находил тебя, сидевшую спокойно; То с миной важною, заботливо-пристойной Ты появлялась вдруг в сторонке, на ковре Ночами синими в холодном Декабре; Как мать вставала ты с своей постели снежной, Чтоб взрослое дитя согреть заботой нежной, И из пустых очей роняла капли слез… Что мог бы я сказать тогда на твой вопрос?

le francais

CI ТУМАНЫ И ДОЖДИ

И осень позднюю и грязную весну Я воспевать люблю: они влекут ко сну Больную грудь и мозг какой-то тайной силой, Окутав саваном туманов и могилой. Поля безбрежные, осенних бурь игра, Всю ночь хрипящие под ветром флюгера Дороже мне весны; о вас мой дух мечтает, Он крылья ворона во мраке распластает. Осыпан инея холодной пеленой, Пронизан сладостью напевов погребальных, Он любит созерцать, исполнен грез печальных, Царица бледная, бесцветный сумрак твой! Иль в ночь безлунную тоску тревоги тайной Забыть в объятиях любви, всегда случайной!

le francais

CII ПАРИЖСКИЙ СОН

Конст. Гюису [102]

I

Пейзаж чудовищно-картинный Мой дух сегодня взволновал; Клянусь, взор смертный ни единый Доныне он не чаровал! Мой сон исполнен был видений, Неописуемых чудес; В нем мир изменчивых растений По прихоти мечты исчез; Художник, в гений свой влюбленный, Я прихотливо сочетал В одной картине монотонной Лишь воду, мрамор и металл; Дворцы, ступени и аркады В нем вознеслись, как Вавилон, В нем низвергались ниц каскады На золото со всех сторон; Как тяжкий занавес хрустальный, Омыв широких стен металл, В нем ослепительно-кристальный Строй водопадов ниспадал. Там, как аллеи, колоннады Тянулись вкруг немых озер, Куда гигантские наяды Свой женственный вперяли взор. И берег розово-зеленый, И голубая скатерть вод До грани мира отдаленной Простерлись, уходя вперед! Сковав невиданные скалы, Там полог мертвых льдов сверкал, Исполнен силы небывалой, Как глубь магических зеркал; Там Ганги с высоты надзвездной, Безмолвно восхищая взор, Излили над алмазной бездной Сокровища своих амфор! Я — зодчий сказочного мира — Тот океан порабощал И море в арки из сафира Упорством воли возвращал. Вокруг все искрилось, блистало, Переливался черный цвет, И льды оправою кристалла Удвоили свой пышный свет. В дали небес не загорались Ни луч светила, ни звезда, Но странным блеском озарялись Чудовищные горы льда! А надо всем, огнем экстаза Сжигая дух смятенный мой, Витало, внятно лишь для глаза, Молчанье Вечности самой!

II

Когда же вновь я стал собою, Открыв еще пылавший взор, Я схвачен был забот гурьбою, Я видел вкруг один позор. Как звон суровый, погребальный, Нежданно полдень прозвучал; Над косным миром свод печальный Бесцветный сумрак источал.

102

Гюис (Гис) Константин (1805–1892) — художник, прославившийся великолепными зарисовками парижской жизни. Ему посвящена статья Бодлера «Поэт современной жизни».

le francais

CIII СУМЕРКИ УТРА

Уж во дворе казарм труба задребезжала, Уж пламя фонарей от ветра задрожало. Вот час, когда ползет больных видений рой В подушках юношей отравленной мечтой; Когда, как красный глаз, от лампы свет багровый Пятно кровавое на день бросает новый, Когда ослабший дух, с себя свергая плоть, Как лампы — день, ее не может побороть; И словно милый лик, где ветер свеял слезы, В дрожащем воздухе плывут ночные грезы; Вот час, когда нет сил творить, любить, лобзать. Над крышами домов уж начал дым всползать; Но проститутки спят, тяжелым сном обвиты, Их веки сомкнуты, их губы чуть раскрыты; Уж жены бедняков на пальцы стали дуть, Влача к огню свою иссохнувшую грудь; Вот час, когда среди и голода и стужи Тоска родильницы еще острей и туже; И если закричит, пронзив туман, петух, Его напев, как вопль, залитый кровью, глух. Туманов океан омыл дома столицы, Наполнив вздохами холодный мрак больницы, Где внятнее теперь последний горький стон; Кутила чуть бредет, работой утомлен. В наряде розовом и призрачно-зеленом Заря над Сеною с ее безлюдным лоном Скользит медлительно, будя Париж, — и вот Он инструменты вновь заботливо берет.

le francais

ВИНО

CIV ДУША ВИНА

В бутылках в поздний час душа вина запела: «В темнице из стекла меня сдавил сургуч, Но песнь моя звучит и ввысь несется смело; В ней обездоленным привет и теплый луч! О, мне ль не знать того, как много капель пота И света жгучего прольется на холмы, Чтоб мне вдохнула жизнь тяжелая работа, Чтоб я могла за все воздать из недр тюрьмы! Мне веселей упасть, как в теплую могилу, В гортань работника, разбитого трудом, До срока юную растратившего силу, Чем мерзнуть в погребе, как в склепе ледяном! Чу — раздались опять воскресные припевы, Надежда резвая щебечет вновь в груди, Благослови ж и ты, бедняк, свои посевы И, над столом склонясь, на локти припади; В глазах твоей жены я загорюсь, играя, У сына бледного зажгу огонь ланит, И на борьбу с судьбой его струя живая, Как благовония — атлета, вдохновит. Я упаду в тебя амброзией священной; Лишь Вечный Сеятель меня посеять мог, Чтоб пламень творчества зажегся вдохновенный И лепестки раскрыл божественный цветок!»

le francais

CV ВИНО ТРЯПИЧНИКОВ

При свете красного, слепого фонаря, Где пламя движется от ветра, чуть горя, В предместье города, где в лабиринте сложном Кишат толпы людей в предчувствии тревожном, Тряпичник шествует, качая головой, На стену, как поэт, путь направляя свой; Пускай вокруг снуют в ночных тенях шпионы, Он полон планами; он мудрые законы Диктует царственно, он речи говорит; Любовь к поверженным, гнев к сильным в нем горит: Так под шатром небес он, радостный и бравый, Проходит, упоен своей великой славой. О вы, уставшие от горя и трудов, Чьи спины сгорблены под бременем годов И грудою тряпья, чья грудь в изнеможеньи — О вы, огромного Парижа изверженье! Куда лежит ваш путь? Вокруг — пары вина; Их побелевшая в сраженьях седина, Их пышные усы повисли, как знамены; Им чудятся цветы, и арки, и колонны, И крики радости, покрытые трубой, И трепет солнечный, и барабанный бой, Рев оглушительный и блеск слепящий оргий, — В честь победителей народные восторги. Так катит золото среди толпы людей Вино, как сладостный Пактол [103] , волной своей; Вино, уста людей тебе возносят клики, И ими правишь ты, как щедрые владыки. Чтоб усыпить тоску, чтоб скуку утолить, Чтоб в грудь отверженца луч радости пролить, Бог создал сон; Вино ты, человек, прибавил И сына Солнца в нем священного прославил!

103

Пактол — золотоносная (в древние времена) река в Малой Азии.