Далекие журавли

Да перестань же, Каухер! Оставь свои домыслы. Уж не хочешь ли ты поступиться своей строгой принципиальностью? Закури лучше и успокойся. Закурив, Каухер действительно успокаивается. Но ненадолго. Вдруг он почувствовал над собой дамоклов меч. Предчувствует беду. И она не заставила себя долго ждать. Она нагрянула в образе его тезки Петера Каухера. Этот человек засел в засаду и долго подкарауливал его. Рудольфу этого следовало ожидать. Теперь он хочет жестоко отомстить ему. Ну что ж, пусть попробует!

Однако у Петера приветливое лицо. Он радостно пожимает Каухеру обе руки.

— Я так благодарен тебе, так благодарен. А девушка, вот увидишь… не подведет тебя. Она ведь не глупая. К тому же усидчивая. И если она получит еще две пятерки, считай, дело сделано. Еще раз прошу тебя, сделай все, что в твоих силах. Я знаю, на тебя я могу надеяться. На тебя, дружище, можно положиться, как на каменную стену.

— Да, но разве ты не знаешь… — начал, заикаясь, Каухер, однако Петер тут же прерывает его:

— Ни слова больше. Я знаю, это не так просто. Но нет ничего невозможного. Мы еще увидимся. И тогда отпразднуем это так, что стены запляшут. До следующей встречи, дружище!

Сбитый с толку Каухер долго стоит на месте. Насколько он понимает, один из них явно заблуждается. Но кто из них? Впрочем, все это его мало интересует. Он идет к себе домой и запирает дверь.

Только после всех экзаменов Каухер направляет свои стопы в родную «альма матер». И тут опять перед ним неожиданно вырастает Петер и преграждает дорогу.

— Теперь ты пойдешь со мной, милейший. Никаких отговорок. У дочки одни только пятерки. Конечно, не без твоей помощи. Пошли, Руди!

Петер тащит Каухера по улице. Он молчит. Он идет и ничего не может понять. Да и идет Каухер с Петером только потому, что ровным счетом ничего не понимает и не в силах противиться его натиску. Кудрявая девушка открывает дверь.

— Вот и она, наша упрямица. А ведь не хотела в педагогический. Все норовила в медицинский или в университет. Да она и сама не знала, чего хотела. — Петер слегка треплет вьющиеся волосы дочери. — Кто же, как не отец, должен помочь ей встать на ноги? А кого я знаю в мединституте? Ни одной души! С людьми надо быть на дружеской ноге, если чего-то хочешь иметь. Мне никогда не нужен был врач. — Он ударяет себя в грудь и смеется. — Я здоров как бык. Если бы девочка провалилась, она сидела бы теперь у меня на шее. Но она проскочила. Собери-ка что-нибудь на стол, Розочка. Закон есть закон, но его можно осторожно обойти, и тогда это не преступление… За здоровье присутствующих! За нашу будущую учительницу!

— За будущего прокурора, — поправляет его Розочка.

— А при чем тут, детка, прокурор?!

— А при том, папочка, что я сдавала экзамены вовсе не в педагогический. Я студентка университета.

Да, Каухер — очень распространенная фамилия.

Перевод Ж. Шлишевской.

ГУГО ВОРМСБЕХЕР

ИМЯ ВЕРНЕТ ПОБЕДА

Повесть

1

Тень от вагона стремительно летела за окном по траве, по кустам, по сложенным в стопы потемневшим щитам снегозадержания, подскакивала к самому окну, когда проносились встречные поезда, и опять отлетала на кусты, на узкие полоски прополотой, окученной картошки.

В купе было тихо: единственный попутчик, молодой солдат, спал. Еще утром, когда поезд только тронулся, он, с заметным усилием сохраняя равновесие, снял сапоги, залез на верхнюю полку и тут же заснул. Видно, из отпуска возвращается…

Глядя на однообразное мелькание за окном, Пауль подумал: удивительно, как не подвластна времени железная дорога. Ведь и тогда, более тридцати лет назад, когда он ночами пробирался вдоль такого же полотна, все было как сейчас: щиты, картошка, кусты. Правда, время было другое. Другое.

Пауль откинулся к спинке, прикрыл глаза…

Вторая буханка кончилась, и теперь он собирал грибы, рыл посаженную вдоль дороги картошку и пек ее по вечерам, перед темнотой, чтобы огонь костра не так было видно. Села обходил стороной: военное время, чужой человек, да еще без документов, — с ходу влипнешь. Впрочем, и с документами, с такими документами, какие были у него, влип бы еще хуже. Потому что в них значилось: Пауль Шмидт, национальность — немец… Нет, с такими документами он бы далеко не ушел. И правильно сделал, что зарыл их в землю, сразу же в ту первую ночь. Зарыл, может быть, насовсем, навсегда.

Спал он днем. Так было безопаснее. Устраивался в лесу, в березовых колках или кустах лесополосы, тянувшейся вдоль железной дороги. Просыпался, когда грохотали мимо поезда, и осторожно, чтобы не обнаружить себя, провожал их взглядом. Туда, куда шел он, везли танки, пушки, солдат. А навстречу катились платформы с исковерканной техникой, вагоны, в которых мелькали забинтованные головы и белые халаты. И вороны медленными стаями тоже тянулись оттуда, где не выдерживало даже железо. Пролетая над ним или вспугнутые с телеграфных столбов гудком паровоза, они кричали, казалось, на всю окрестность, заставляя Пауля настороженно осматриваться. А вечером, когда, завернув в тряпку остатки ужина, он выходил на полотно и трогался в путь, вороны беззвучно, как неживые, густо сидели на ветках, и было немного жутко идти мимо этих черных деревьев с черными плодами неподвижных ворон на багровом фоне заката.

Торопясь навстречу этому багровому закату, он старался думать о том, что ждет его впереди, но события последнего года снова и снова догоняли его, возникая в мыслях четко и ясно, с мельчайшими подробностями…

Уже две недели прошло с тех пор, как они прибыли сюда, но прийти в себя никак не могли: эшелон вез их на запад, и они радовались — «на фронт, на фронт!», а оказались в голой степи, с лопатами да тачками в руках вместо винтовок и пулеметов.

Как же так, думал Пауль: еще вчера они, колхозники передового в районе колхоза, боролись за перевыполнение планов, соревновались между собой и с другими хозяйствами, вместе с гостями из других сел праздновали трудовые победы; еще вчера они, читая первые сводки с фронта, сурово и решительно готовились к тому, чтобы тоже встать на защиту всего, чем жили, чем дышали, без чего не мыслили своего существования — своей Родины, родной земли, родной власти, за которую боролись, за которую умирали, которую создавали и которая была такой светлой, такой праздничной, такой человечной, ясной и простой, что казалось, это лишь недоразумение, что она еще не залила собою весь мир как радостная, с музыкой, цветами и красными флагами первомайская демонстрация, — а сегодня они за тысячи километров от родного села, в голой степи, в холодных, наспех сколоченных бараках. Почему они не на фронте? Почему не там, где воюют с фашистами и их братья, воюют и погибают рядом с другими сыновьями Советской родины? Совсем недавно читали они все в «Комсомольской правде» о Гофмане, который во время боя, раненный, попал к немцам в плен. Его пытали жестоко, но он ничего не сказал. Тогда ему отрубили руки и ноги, сложили из обрубков тела пятиконечную звезду, а на сердце положили его комсомольский билет и приткнули штыком. Снимок окровавленного, пробитого штыком комсомольского билета Гофмана тоже был напечатан в газете.

Так почему же они, вдали от сражений, должны строить какую-то железную дорогу?..

Видимо, не одного Пауля мучили такие мысли, и кто-то из коммунистов обратился к начальству: надо провести партсобрание, объяснить людям необходимость и важность того, что они делают, успокоить их, подбодрить. Начальство дало «добро».

Собрание решили провести прямо на трассе. После обеда все собрались у большого штабеля шпал. На штабеле появились начальник строительства и офицер, к ним поднялись двое из немцев, пожилой и помоложе. Они обменялись несколькими словами, затем пожилой выступил вперед. Пауль уже немного знал его: это был старый коммунист, ответственный работник из немцев Поволжья.

— Товарищи, — сказал он по-немецки. — Есть предложение открыть собрание. Кто за это, прошу поднять руку…

Начальник стройки сделал сообщение о положении на фронте. Впервые за много дней опять прозвучали слова из сводок: «Враг под Москвой разбит… На других фронтах остановлен… Идут кровопролитные бои… Ленинград… Кавказ…»

— Вопросы есть? — спросил пожилой немец, когда начальник стройки закончил свою речь.

— Есть! — Поднялось десятка два рук. — Мы подавали заявления. Когда нас на фронт отправят?