Далекие журавли

Пауль вытащил из-под скамейки меченый снарядный ящик и раскрыл его. Ящик был разгорожен пополам. В одной половине лежали куски хлеба, в другой — сало.

Ящик появился в расчете вскоре после прибытия Пауля. Он узнал, что на кухне, когда варят свинину, сало часто срезают — вареное почти никто не хотел есть. Как-то он взял да и посолил это сало в ящике из-под мин. А через несколько дней, когда ужин что-то долго не привозили, сделал расчету сюрприз. Правда, из-за этого сала ему пришлось тогда попереживать: когда они сидели вокруг ящика и уписывали с припасенным хлебом сало, Вася вдруг сказал:

— Ахмедыч, а мусульманам разве можно сало?

Пауль онемел. Он почувствовал, как кровь отлила от лица и все тело покрылось острыми колючими мурашкам. Как же он забыл про это! Проклятая немецкая хозяйственность! Да пропади пропадом это сало! Зачем он связался с ним?

— Ну ты чего, Ахмедыч? Что ты расстраиваешься? — спокойно произнес Надькин. — Все это ерунда. Да и разве ты веришь в бога?

— Ага… не… верю, — запинаясь сильнее обычного, выдавил из себя Пауль. — Аллах нету… Комсомольцы аллах не верят.

— Оце так, оце добре, батько Ахмедыч! Що ж це за життя без сала, — улыбнулся Шендеренко.

После этого Пауль ел сало уже демонстративно, чтобы окончательно доказать, что никакого аллаха он не признает.

А мусульманским оружием назвал сало еще Пинчук. Однажды они вели беглый огонь. Пинчук, не заметив, открыл меченый ящик, а когда понял свою промашку, решил подшутить над новым заряжающим — сунул Паулю, увлеченному боем, большой кусок смерзшегося сала вместо мины…

Пауль достал всем по куску хлеба и ломтю сала, посыпанного крупной солью, а Надькин плеснул в кружки водки, — ее в расчете тоже хранили вместе, во фляжке Надькина.

Подышали на края алюминиевых кружек, чтобы не прихватило губы, выпили, крякнули и стали закусывать, отрезая мерзлые белые ломтики с чуть розоватыми прожилками.

— Эй, Ахмедыч! — крикнули с идущей позади машины. — Тебе нельзя много свинины, грех! Аллах накажет! Кидай сюда!

Пауль, улыбаясь, повернулся назад.

— На война можно свинья кушать! — крикнул он. Затем достал из ящика большой кусок, привстал, чтобы не промахнуться, и бросил его в кузов соседям: — На, кушай тоже!

— Спасибо, Ахмедыч! — засмеялись там. — А хлеба нету?

Хлеба было мало, но Пауль все-таки бросил две мерзлые горбушки.

— А может, и водочки подбросишь, Ахмедыч? — не унимались сзади.

— Кидай кружка, налью! — тут же весело крикнул Пауль.

Все захохотали.

— Так их, Ахмедыч, — улыбаясь, сказал Надькин. — А то им только палец дай, всю руку оторвут.

Машина круто скатилась вниз, с ревом поднялась опять вверх. Пауль, не успевший еще присесть, посмотрел через кабину да так и остался стоять.

— Смотрите, — сказал он, кивнув вперед.

Все поднялись, и в машине сразу стало тихо.

Въезжали в сожженную деревню. По обеим сторонам дороги, где когда-то стояли дома, теперь были лишь сгоревшие почти до последнего венца, до фундамента черные остатки срубов, а посреди них стояли большие русские печи, тоже черные, с черными высокими трубами, да кое-где из-под черных обломков торчали спинки железных кроватей. Дома сгорели вместе с пристройками, снег вокруг них растаял до самой земли, и ветер сдувал теперь прах с пожарищ, протягивая далеко по белому снегу черные полосы.

Деревенька была небольшая, но машины шли по ней медленно, и казалось, что пожарищу этому нет конца. Когда последний сгоревший дом остался позади и батарейцы повернулись назад, продолжая в молчании смотреть на пепелище, внимание всех привлекла вдруг новая картина: совсем рядом у дороги лежали старик, женщина и девочка лет пяти. Верхняя одежда их была надета прямо на нижнее белье, старые валенки — на босу ногу. Старик лежал отдельно, лицом вверх, неподалеку валялась старая меховая шапка. Ветер трепал седые волосы на голове, седую бороду; открытый рот был занесен снегом. На исподней рубахе, выглядывавшей из-под раскрывшегося полушубка, виднелись на груди две рваные дыры с красными пятнами вокруг. Женщина уткнулась лицом в снег, упав грудью на девочку, будто хотела прикрыть ее. Ветер завернул полы пальто, и было видно, что тела уже начали обгладывать, — неподалеку на снегу нетерпеливо прыгали черные вороны, а еще дальше, изогнувшись боком, стояла, косясь, худая одичавшая собака.

Пожарища не были прикрыты снегом, а он шел за два дня до наступления. Значит, немцы уничтожили деревню, отступая. Судя по тому, как мертвые были одеты, дело происходило ночью.

Никаких следов, кроме трех полузанесенных неровных стежек, обрывавшихся здесь, нигде не было видно, и Пауль подумал: вот и все, что осталось от целого села. Села, где люди возводили дома, работали, любили друг друга, где бегали босиком по зеленой траве дети, где сидели на завалинках, греясь на весеннем солнышке, старики, где одно поколение сменяло другое, принося в этот мир свои заботы и радости. Много лет стояло здесь это село, много жизней было прожито здесь, и вот — нет его, погибло оно, одни черные останки в белом поле.

Пауль на минуту представил себе, что это не чужое село, а его просторный, красивый Люксембург лежит уничтоженный, сожженный, что это его дом — новый, светлый дом, который они с Ганной только начали наполнять еще неровным дыханием своей семейной жизни, протянулся черными полосами праха по чистому снегу и что это его жена, его дочь, его отец лежат при изрытой дороге. И нет больше в мире его села, нет отцов, матерей и детей ни его, ни его товарищей — односельчан, и никогда уже не поднимется село его к жизни, потому что сделать это некому. И как ему быть, что ему теперь делать? Одному, без тех, среди кого вырос, кто воспитал его таким, какой он есть, кто был незаменимой частью его существа, без всего того, чем он жил и живет. Да, что бы он делал в жизни без родного села? Наверно, был бы похож на вон ту оголенную, одинокую, закопченную печную трубу сгоревшего дома в морозном поле. А зачем эта печная труба, когда нет дома, который ей надо обогревать, когда нет людей, которых ей окутывать теплом, и когда нет ни крыши, ни стен, защищающих ее саму от пустоты и непогоды?..

Сколько таких деревень они уже прошли. Сколько их еще на пути. Сколько одиноких печных труб глядят в усталое и бездонное небо. И сколько товарищей его осталось без родных стен, без крыши под тусклым небом, без единого родного существа на земле. И не слепая стихия, не случай этому виной, а фашисты! Фашисты, несущие гибель всему, чем живут его товарищи и без чего не может жить он, — дому, близким, селу, народу, стране… Но ничего, придет время, вступят и они на землю фашистов! Пусть и эти гады получат тогда то, что принесли его родине! А ждать осталось недолго…

Впереди прозвучал выстрел. Собака, прыгнув в сторону, упала на бок, с криком взлетели вороны.

6

Шел последний год войны.

На севере Польши несколько немецких дивизий было окружено и прижато к морю. В этом мешке фашисты находились уже несколько дней, боеприпасы и продовольствие их кончались, сопротивляться было бессмысленно, и им предложили сдаться в плен. На размышления дали сутки.

Минометный полк, в котором служил Пауль, тоже подтянули к этому мешку и рассредоточили вдоль западной его стороны — в случае отказа сдаться группировку предстояло ликвидировать.