Далекие журавли
Шрифт:
Надькин, помедлив, свернул листок.
— Да-а, Василий, — сказал он. — Совсем ты, однако, ребенок еще был. Цветные карандаши… Давай-ка, Ахмедыч, адрес его на всякий случай запишем. Может, после войны к матери заедем, навестим. А письмо комбату надо передать, пусть приложит к похоронке…
5
Поезд замедлил ход, в коридоре стало шумно, и Пауль выглянул в окно. Приближалась станция.
«Надо пойти размяться немного», — решил он.
На перроне было людно, пассажиры носились от одного ларька к другому, но долго у них не задерживались. Пауль тоже подошел к одному, однако, кроме подсохших бутербродов с изогнувшимися
Пауль просмотрел газеты, но читать подробно ничего не стал: воспоминания удерживали его в другом времени. Он взбил тощую подушку, лег на спину и положил руки под голову…
Минометный полк, в котором служил Пауль, входил в дивизию прорыва. Вчера они, пробивая оборону противника, провели как обычно, основательную артподготовку, и провели ее так, что снежная белизна пространства поднялась черной стеной впереди, и ветер даже до них донес горелую серую холодную пыль. Потом впереди разгорелся упорный бой: наши танки и пехота столкнулись с немецкими танками и пехотой. Часа полтора доносились оттуда буханье пушек, взрывы, скрежет металла да слабый треск автоматов. А сегодня утром и они, погрузившись на машины, двинулись вперед. Когда проехали километра два, глазам открылась заснеженная низина — поле вчерашнего боя.
В этой низине, на всем ее пространстве тут и там стояли искореженные, покалеченные, обгорелые танки, наши и немецкие. Видно, бой был ожесточенным. Неподалеку «тридцатьчетверка» со свернутой на сторону пушкой таранила в бок немецкий танк. В месте удара все смялось, сдавилось, вгрызлось друг в друга. Немецкий танк, судя по срытому до черной земли следу, несся на немалой скорости. Юзанув около двух метров, он развернул тяжелую «тридцатьчетверку», но так и не смог освободиться от нее.
Между танками лежали тела убитых. Красные пятна раздавленных резко выделялись на белом снегу.
Пауль отвернулся, чтобы не видеть этой страшной картины.
Война… Полгода он уже воюет. Воюет как все. И как все может в любой миг быть убитым. И остаться однажды на таком вот поле. Или в какой-нибудь могиле, пусть даже не безымянной, пусть даже с пирамидкой, на которой будет среди других имен стоять «Ахмедов Али Ахмедович». Пусть даже так. Но кто узнает, что убит именно он, Пауль Шмидт, а не Али Ахмедов? Никто. Ни жена, ни дочь, ни друзья. Никто из их большого села не узнает, что он, Пауль Шмидт, воевал с фашистами и убит ими. Никто. Вернутся его односельчане после войны домой, в свой родной Люксембург, в свой колхоз. Только он не вернется. И одна, без мужа, будет его Ганна в доме, и без отца будет в этом доме дочь его, Симильда. И будут они спрашивать у тех, кто работал с ним в тылу на железной дороге и на шахте: «Где мой муж? Где мой папа?» И ничего не смогут ответить его друзья, кроме того, что исчез Пауль Шмидт однажды ночью, а куда и что с ним сталось, неизвестно. Был бы жив, давно, наверно, уже пришел бы домой. А раз не пришел, то что можно сказать?
Только друг его Али в соседнем селе Кабанахчи удивится, когда получит похоронку с известием о том, что Али Ахмедов пал смертью храбрых. Удивится Али, удивятся его родные и расскажут они всем в селе о том, что получили на живого (дай бог, чтобы он остался живым!) Али похоронку. И все удивятся, и дойдет эта весть до Люксембурга, и там все удивятся. И Ганна его удивится: ведь Али их большой друг и он ей обязательно об этом расскажет. И никто не подумает, что это последняя весть от того, кто не вернулся в свое родное село, в свой дом, к своей жене и дочке. Никто не подумает, что это от него, Пауля Шмидта, последняя весть, что это на него пришла похоронка, что это он
пал смертью храбрых в жестоком бою, что это он лежит где-то в широком поле под огромным небом, зарытый в землю…Писем Ганне он не писал. Боялся, что дали по месту ее жительства знать о его побеге. Лишь изредка, раз в два-три месяца, писал тестю: «Живой, здоровый, увидимся». Письма не подписывал и обратного адреса не ставил. Да и как подписать? Ахмедовым — там ничего не поймут. Шмидтом — здесь заинтересуются, откуда такой взялся. Но чтобы там, дома, если поймут, от кого эти скупые письма, могли догадаться и о том, где он, Пауль старался писать свое «живой, здоровый» на кусочках местных довоенных газет, если находил такие, или на листах, вырванных из книг, где было написано по-белорусски, а уже к концу войны по-польски или по-немецки.
«Что это ты, Ахмедыч, ни от кого писем не получаешь?» — спросил его как-то Надькин.
«А не от кого получать, товарищ старший сержант, — сказал тогда Пауль. — Так, соседу иногда сообщу, что живой, и все».
На этом и кончился их разговор. Не стал Надькин расспрашивать его, видимо, не хотел, чтобы он расстраивался. Потом уже, позже, когда они поближе узнали друг друга, спросил его еще раз. И хотя очень не хотелось Паулю обманывать Надькина, все же пришлось: сочинил какую-то историю. Не мог, никак не мог он сейчас открыться, даже самому близкому другу…
С Надькиным они сдружились крепко. От того расчета, в который когда-то прибыл Пауль, осталось их двое. Потеряли они, похоронили на своем пути после Васи Шпагина и Шендеренко, и Пинчука. Так что горя у них тоже уже было много общего. Как-то само собой получалось, что места у них в блиндаже, в землянке были теперь всегда рядом, и немало они уже переговорили за это время. И чем больше Пауль узнавал о своем командире, тем сильнее привязывался к нему.
Надькин был из Горьковской области, из мордовского села, где преподавал в школе русский язык и литературу. В сороковом его призвали в армию, воевал с финнами. А потом эта война началась. Был он связистом при штабе армии. Попал в окружение, еще в начале войны, вырваться не удалось. Оказался в плену. Из плена бежал с группой товарищей, пробились к своим. Снова бои. Дважды был ранен. После госпиталя в минометчики попал. Тут и встретился с ним Пауль…
Надькин часто рассказывал про свою деревню, и Пауль знал ее уже так, будто сам там не раз побывал: большая, с широкими улицами, весной вся белая от яблоневого цвета, с прудами, где летом плещутся, визжат и поднимают фонтаны радужных брызг загорелые до черноты ребятишки. Рассказывал Надькин и про свою школу, про всякие случаи на уроках, про ребят. Особенно часто вспоминал последний свой урок. После звонка он сказал ученикам, что уходит на войну, и стал прощаться с ними. Тогда один мальчик вдруг встал, подошел к нему и, ничего не говоря, со слезами на глазах протянул ему свой русский букварь. У Надькина самого тогда слезы покатились. Он подарил мальчику свой букварь, а подаренный ему пустил по рядам, чтобы каждый написал в нем свою фамилию. Теперь он иногда откроет этот букварь и долго, видимо представляя себе мысленно каждого ученика, смотрит на неровную колонку написанных крупными буквами фамилий, потом полистает, полистает, вздохнет и уберет букварь опять в вещмешок.
Он и на войне оставался учителем. Даже команды подавал таким тоном, будто предлагал: «А теперь давайте вот это сделаем». И никогда ни на кого не кричал. Растолкует, объяснит: «Понял?» — «Понял». — «Ну вот, чтобы в следующий раз этого не было». Как со школьниками…
Машина взревела, поднимаясь по изъезженному склону. Подул боковой ветер. Пауль запахнул полушубок, поднял воротник. Другие тоже стали поеживаться.
— А что, ребята, может, перекусим чуток? — спросил Надькин. — Ахмедыч, осталось у нас еще мусульманское оружие? Осталось? Ну, доставай, подкрепимся.