Далекие журавли

Вечером предупредили: возможно, немцы пойдут на прорыв, поэтому спать батарейцы легли прямо у минометов. А среди ночи их подняла стрельба.

Она все сильней разгоралась там, впереди, где находилась пехота и где непрерывно взвивались ракеты. В том направлении, немного дальше своей пехоты, и открыли минометчики огонь.

Через полчаса Надькин, не отходивший от телефона, скомандовал новые данные, и Пауль, ставший к тому времени наводчиком, когда установил их, увидел, что ствол поднялся выше и повернулся немного влево. Скоро Надькин еще раз изменил данные, и, даже еще не установив их, Пауль понял, что первая линия пехоты не выдержала.

Он хорошо представлял себе, что происходит там, в полукилометре от него. Именно на этом участке больше всего ждали прорыва, поэтому позиции укрепили как только могли. И если немцы все же прорвались в окопы, то лишь завалив их своими трупами.

Теперь, если и у второй линии не остановят фашистов, думал Пауль, то задержать их уже будет некому: до батарей останется полкилометра почти пустого пространства. А минометчики для них — пройдут по ним и не заметят. Так что вся надежда, конечно, на тех, впереди…

Нет, уже нет надежды. Потому что Надькин дал новые данные и огонь ведется уже по траншеям…

Однако к месту прорыва наши подтянули, видимо, свежие силы: совсем недалеко застрочили пулеметы и часто захлопали взрывы гранат. Было видно, как мерцает, вспыхивает и светится широкая длинная полоса, которая медленно, но упорно движется на запад, туда, где стоят первая и вторая батареи. Туда же, чуть вперед этой мерцающей полосы, повернул Пауль ствол миномета: огонь вели уже не по немцам, а заградительный, защищая батареи.

Но сколько времени нужно фашистам, чтобы пройти оставшиеся метров двести до батарей, до штаба полка?

Мерцающая полоса прорыва придвинулась в грохочущей темноте еще ближе. Вот-вот она коснется батарей. Казалось, что тогда должно что-то произойти — страшный взрыв или еще что-нибудь: уж очень нестерпимо напряжение… А может быть, немцы уже на батареях? Но почему в таком случае нет никакой новой команды? Уже столько времени прошло…

— Не слышу! — закричал Надькин в трубку. — Товарищ капитан, так это ж… Есть выполнять!

Он повернулся к Паулю и дрогнувшим голосом передал ему новые данные. Пауль, услышав их, не поверил, хотя только что сам думал, что немцы могут быть уже на батареях.

— Повторите, товарищ старший сержант! — крикнул он. Надькин повторил. — Но это… — начал Пауль, однако Надькин не дал ему договорить.

— Выполнять! — крикнул он.

— Есть выполнять! — ответил Пауль и направил ствол миномета еще левее, туда, где находилась первая батарея, штаб полка и командир полка подполковник Васильев.

— Беглым — огонь! — снова резко крикнул Надькин и повернулся в ту сторону, где сейчас было сплошное кипение взрывов…

Только перед рассветом, сдвинувшись далеко на запад, вслед уходившим немцам, закончился огонь. Когда все стихло, Пауль вместе со всеми пошел к первой батарее.

Вправо, до самых траншей и даже дальше, и влево, куда хватало глаз, широкой полосой лежали трупы немцев. Они лежали так густо, что, хотя вся полоса была изрыта воронками, от серых шинелей в утренней мгле она все равно была намного светлее, чем появившаяся недавно из-под снега земля вокруг.

Однажды Пауль видел в горах русло прошедшего селевого потока. Уничтоженная, мертвая, казалось, навеки, земля была покрыта толстым слоем грязи, из которой торчали обглоданные как кости стволы деревьев и неподвижные спины бесчисленных серых валунов. Особенно страшной и мертвой была эта полоса там, где селевой поток вырвался на равнину и задавил, задушил собой все, что встретилось ему на пути.

Так было и здесь.

От всей батареи в живых остались только двое, и то лишь потому, что были завалены трупами немцев.

Возвращаясь к себе, Пауль еще раз оглянулся. Что, если бы фашисты пошли на триста метров южнее? Тогда из-под разодранных минометным огнем тел вытаскивали бы сейчас его, Ахмедыча, тогда бы он остался сегодня навсегда лежать в огромной братской могиле, вдали от родины, на чужой земле, — он, Пауль Шмидт, по документам Ахмедов Али Ахмедович.

7

Один за другим освобождали они чужие города. Их встречали радостными криками, слезами счастья, красными флагами.

Пауль, двигаясь в колонне своей дивизии среди груд развалин и обгорелых домов, приветственно махал в ответ шапкой и никак не мог избавиться от непонятной, все усиливающейся тревоги. Ему ли предназначены эти улыбки, эти радостные крики, это ликование? Да, он тоже сделал все, что мог и что должен был сделать, чтобы вот эти люди могли сейчас ликовать, поэтому он тоже заслужил такую встречу. Но как он заслужил ее? Нет, это приветствуют не его, это приветствуют Ахмедова. А он, Пауль Шмидт, по-прежнему должен находиться на другом фронте — трудовом. И узнай сейчас кто-нибудь, что никакой он не Ахмедов, где он окажется завтра?

Пока еще идет война. Пока он еще может воевать, как и все. Ему доверяют, к нему хорошо относятся, ему объявляют благодарности. Пока он еще солдат.

Однако война идет к концу. И конец этот уже недалек. Что же будет с ним, когда война кончится? Куда ему деваться, если он останется жив? Как он вернется к своей семье? Ведь там наверняка известно о его побеге. А такие вещи сейчас не прощаются. За свою фронтовую жизнь Пауль мог убедиться в этом не раз, хотя бы когда проходили по освобожденным селам и городам. Предательство, сотрудничество с немцами, пособничество, отказ помочь партизанам — степень вины была разная, но суд был скорый и одинаковый. Да и как ему быть другим: если ты мог бороться с врагами, но не боролся, когда твоя родина истекала кровью, значит, ты недостоин звания сына этой родины.

Конечно, с ним, с Паулем, если сейчас установят, что он не Ахмедов, слишком сурово не поступят. Ему все-таки зачтется, что он воевал, что имеет благодарности и медали, что пусть и бежал с важной, нужной работы, но ведь не отсиживаться в теплое место бежал, а на фронт, чтобы воевать. Это, конечно, не могут не учесть. Однако срок ему наверняка обеспечен. Так что свидание с семьей, если и состоится, будет недолгим. Свидание перед разлукой, которая будет подольше той, что еще длится.

А может, ему не открываться, а так и остаться Ахмедовым? Но тогда ему, значит, и к семье не вернуться?