Далекие журавли

— Ну, много кто. Немцы тоже.

— Какие немцы?

— Люксембург райцентр был. Люксембург совсем немецкий село был. Там немцы жил. Давно жил. Другие немцы, не фашисты. Кабанахчи близка от Люксембург. Шесть километров. Может, десять. Я туда много ходил. По-немецки говорить знаю. Гутен таг, айнс, цвай, драй… А теперь на фронт ехал. Кунаки посылали: иди, Ахмедов, самогон купи. Вот, самогон есть, поезд нету…

— Ты опять про свой самогон! — рассердился комендант, и Пауль с облегчением отметил, что удалось-таки перевести разговор на нужное направление. А то про Люксембург и про немцев он зря тут, наверное, сказал. — Махлаков, отведи-ка его. Завтра разберемся со всеми… Иди, азербайджан, можно и татарин… — махнул комендант Паулю рукой.

Патрульный провел Пауля в здание вокзала. В дальнем углу он открыл дверь и сказал: «Заходи». Пауль зашел. Дверь за ним захлопнулась. Щелкнул два раза замок.

В помещении было темновато, и Пауль посмотрел на маленькое, в грязных подтеках окно. Оно находилось высоко. На нем была железная решетка.

Его вызвали на следующий день, перед обедом. К этому времени Пауль успел понемногу узнать обо всех, с кем пришлось ему переночевать. Четверо находились здесь уже несколько дней. Они отстали от поездов, идущих на фронт. Один был уже в солдатском обмундировании. Был здесь и молчаливый угрюмый парень, его сняли с поезда, идущего в тыл, и толстая тетка с большим узлом. Прислонившись к стенке, сидел еще парнишка лет тринадцати, конопатый, заросший и неумытый. Его вытащили из-под танка в эшелоне, шедшем на фронт.

Пауль успел к этому времени еще раз все обдумать. Вроде сделал все правильно. То, что он не очень хорошо говорит по-русски, помогло ему легче изображать азербайджанца. Тем более что он действительно знал азербайджанский язык. Да и по своей внешности вполне может сойти за азербайджанца. Недаром над ним все шутили, что в его роду что-то нечисто. А если будут проверять насчет Ахмедова и Кабанахчи — пожалуйста. Тут тоже все в порядке. Кабанахчи действительно азербайджанское село в Грузии, рядом с Люксембургом, и Ахмедов Али Ахмедович в самом деле там родился и живет. Это его друг. Когда Али приезжал в Люксембург, он всегда останавливался у Шмидтов.

Одно только может подвести: вдруг Али еще не взяли на фронт? И если сделают запрос в Кабанахчи и получат ответ, что Ахмедов Али еще работает в колхозе, дело кончится плохо. Тогда спросят его: а ну-ка, друг, скажи-ка нам, кто ты на самом деле такой есть?

И опять предстала в сознании сцена: дезертировал? Знал, что будет за это? Так получай…

Нет, не может быть этого. Не будут его держать здесь целый месяц, пока получат ответ на запрос. Да и вряд ли станут запрос делать. Даже наверняка не станут. Не до этого сейчас. Что он, генералом, что ли, хочет быть или в штабе работать, что надо проверять его? Он на фронт хочет, воевать хочет, рядовым. Что тут проверять?.. А если и сделают запрос, Али наверняка уже призван. Так что все будет в порядке. Только не струсить, только не выдать себя. А главное, почаще про самогон напоминать, это хорошо помогает. Нет, все будет в порядке. Вон и комендант, хоть и кричал, и сердился, но это ему так положено. Да и не очень-то он кричал. Наоборот, ему даже вроде все интересно было. И под конец сказал совсем не сердито, а просто устало и будто немного посмеяться над ним хотел: «Иди, азербайджан, можно и татарин…» Нет, бояться нечего. Все будет хорошо.

Одного Пауль почему-то не учел: что комендант может позвонить на соседнюю станцию и попросит узнать у начальника эшелона, есть ли у него Ахмедов и где он сейчас? Не учел, наверное, потому, что слишком это было просто, а он строил свой план в расчете на сложности, на трудности.

Но все обошлось в самом деле хорошо. Комендант, видимо, никуда не звонил. Пауль уверенно повторил ему то, что говорил вчера. В тот же день ему и остальным, отставшим от поездов, выдали сухой паек на два дня и отправили на пересыльный пункт. Оттуда, уже с красноармейской книжкой, он попал в военный лагерь. А еще через месяц рядовой Ахмедов ехал в действующую армию. На фронт.

4

Было солнечно, тепло, очень хотелось снять сумку с противогазом и расстегнуть шинель, но Пауль не делал этого и терпеливо трясся в кузове машины: надо приехать собранным, подтянутым. А то подумают, что тюха он, приставят к кухне и всю войну около котла и провоюешь. Нет, он по-настоящему должен воевать, иначе ему никак нельзя…

Распределение шло быстро. Прибывшие для пополнения один за другим передавались командирам расчетов. Когда Пауль остался один и уже подумал: «Всё, на кухню», капитан сказал высокому старшему сержанту с крупными чертами лица:

— Надькин, азербайджанец есть у тебя?

— Нету, товарищ капитан, — ответил тот.

— Ну вот, специально для тебя привез. Чтоб твой интернационал поддержать. Получай рядового Ахмедова.

— Ну, спасибо, товарищ капитан! Азербайджанцев у нас еще не было. — Старший сержант с улыбкой кивнул Паулю: — Пошли, Ахмедов, с расчетом знакомиться.

Минометный расчет Надькина и правда оказался подобранным будто специально. Сам Надькин, командир, был мордвин; наводчик Вася Шпагин — русский; подносчиками были пожилой украинец Шендеренко и белорус Пинчук.

— Наш новый заряжающий, — представил Пауля Надькин. — Ахмедов Али Ахмедович, азербайджанец. Прошу любить и жаловать.

Шендеренко обрадованно засмеялся:

— Це добре! Такых ще не було у нас. Та ще з такыми вусами! — При этих словах Пауль смущенно погладил свои короткие усики, которые начал отращивать в учебном лагере. — Як у батька. Добрый, чую, козак будэ батько Ахмедыч!

Пинчук, пожав руку Паулю, молча улыбнулся. А совсем молоденький, с круглым детским лицом Вася Шпагин серьезно и строго произнес: «Василий».

С этого дня Пауль и стал батькой Ахмедычем или просто Ахмедычем…

Растерянно улыбаясь, смотрел он на все вокруг. Неужели ему удалось-таки добраться до фронта? Неужели он теперь солдат, настоящий солдат, такой же, как все эти люди? Как добродушный Шендеренко, как серьезный, скупо улыбающийся Пинчук, как старательно хмурящийся Вася, тщетно пытающийся выглядеть взрослым? И карабин у него настоящий, как у всех? И как все, он может теперь стрелять, драться в бою? Неужели позади, навсегда позади тревожные ночи после побега и мучительные переживания на той станции? А было ли это вообще? Не услышал ли он все это от кого-то другого? Ведь не может быть так, чтобы… Нет, не может. И не было так. Все это осталось в прошлом, все это было с другим человеком — с Паулем Шмидтом. А то, что происходит сейчас, это происходит с ним, с Ахмедовым Али Ахмедовичем. И — забыть о прошлом, забыть о Шмидте. У него, Ахмедова, не было в прошлом ничего. Это было у его друга, нет, у его знакомого из соседнего села, Пауля Шмидта, который в начале войны куда-то исчез. А он, Али Ахмедов, без всяких происшествий попал сюда на фронт, он — солдат, и все у него хорошо, а значит, надо расслабиться, успокоиться и радоваться всему вокруг…

Минометы, снарядные ящики, окопы — да, все вроде настоящее, все, как и должно быть на фронте. Только почему его не покидает чувство, будто чего-то недостает, будто это еще не совсем фронт и что до настоящего фронта он еще не добрался? И что должно быть еще что-то, чтобы он ощутил наконец, что больше никуда ему идти не надо?

Пауль еще раз обвел все глазами и понял, в чем дело. Слишком мирно, слишком буднично было вокруг: чисто, аккуратно тянулись траншеи с желтыми глиняными стенами и черным кантом земли вверху, с бруствером, обложенным дерном, на котором пожелтевшая сухая трава гнулась под слабым ветерком; мирно стояли минометы — Пауль погладил их — с теплыми стволами; перебрасываясь шутками, подтрунивая друг над другом, хлебали щи солдаты. И ласково грело осеннее солнышко, даже летели откуда-то длинные блестящие нити паутины. Прямо как в учебном лагере. Нет, еще спокойнее: там было постоянное напряжение, ожидание команды, а тут все какие-то расслабленные, размягченные.

Не таким представлял он себе фронт! На фронте, думал он, должно грохотать, должны рваться снаряды, должны свистеть пули, должны быть раненые. Ну, после боя может быть и тихо, но только на время, пока подготовишься к новому бою. Да, должен быть бой, чтобы он окончательно почувствовал себя на фронте и успокоился.

Пауль доел первую свою фронтовую кашу, поглядел, как другие чисто облизали ложки и сунули за голенище, и тоже облизал свою ложку и с бывалым видом сунул за голенище.

— Василь, как бы насчет чая? — сказал Пинчук.