Далекие журавли

Вася Шпагин усердно драил котелок и даже головы не повернул. Его мальчишеское лицо было серьезно.

— Будет, вчера ходил, — пробормотал он недовольно.

Пауль заметил, как все улыбнулись.

— Ну, Васыль, сьогодни воны вже не таки боязлыви, — добродушно сказал Шендеренко.

— Не пойду, — все так же мрачно отрезал Вася.

— Ах ты, господи, — закряхтел, вставая, Пинчук. — Ну, мне, штоль, идти, а? Василь! Не стыдно? Ведь самый молодой! Или, может, хочешь, чтоб батька Ахмедыч пошел, чаю тебе принес? Так ведь он наш гость сегодня. Да и не знают его еще, могут не дать. Ну возьми мой котелок, если боишься.

— Свой есть, — сказал сердито Вася.

— Сходи в самом деле, Василий, — вмешался Надькин. — Пусть увидит, что зря он вчера погорячился.

Вася молчал, тщательно обтирая котелок концом полотенца.

— Ну ладно уж, схожу, — сказал он наконец, внимательно осмотрев со всех сторон котелок. — Схожу! Ух… — беззлобно ругнулся он и неуклюже, вразвалку пошел, помахивая котелком и хлопая широкими голенищами сапог.

— Старшина его вчера обидел, — улыбаясь, объяснил Надькин Паулю. — Котелок у него проверил, нашел что-то там, травинка прилипла, что ли, размахнулся и забросил его аж в четвертый расчет. Те сидели как раз обедали. Когда звякнуло об миномет, кто-то с испугу крикнул: «Ложись!», ну, все и упали на землю. А взрыва нет. Посмотрели, а это котелок. Разозлились, что из-за него щи свои расплескали, набили его глиной — да дальше… Вот Вася и не хотел сегодня идти за чаем, боялся, как бы опять… Ну ничего, сегодня-то он его надраил…

Да, все было слишком мирным. Нужен был бой, чтобы тревоги оставили Пауля.

Ждать этого боя пришлось недолго.

Их подняли в пять утра. Было еще темно, когда сзади тяжело забухали пушки, а далеко впереди беззвучно в начавшемся грохоте стали возникать и гаснуть красноватые кусты частых взрывов. Вскоре и Надькин крикнул «Огонь!», и Пауль осторожно опустил свою первую предназначенную для врага боевую мину в ствол и отступил на шаг, ожидая, что же сейчас будет. Но ничего особенного не произошло: мина тут же с трескучим шипеньем вылетела обратно и унеслась в ту сторону, где уже не затухала становившаяся все гуще гряда взрывов. Пауль опустил вторую мину, потом все увереннее и быстрее, с радостным чувством, как при хорошей работе, опускал и опускал в трубу мины, которые подносили ему Шендеренко и Пинчук, пока Надькин опять что-то не крикнул, но Пауль не расслышал что, и тогда Надькин подошел и закрыл ладонью трубу миномета, и Пауль, поглядев на него, счастливо улыбнулся, вытер пот со лба и только тут заметил, что рядом тоже все стихло и что сильно пахнет порохом, а потом услышал, что сзади по-прежнему тяжело бухает, и увидел, что впереди побледневшая огненная гряда стала все удаляться, а в стороне раздался новый грохот, который заглушил все, и вот мимо пронеслись, качая длинными стволами, танки, а за ними еще и еще, а потом, когда все стихло впереди, раздалось слабое, но долгое, беспрерывное: «А-а-а!»

Таким был первый бой Пауля.

А в следующем погиб Вася Шпагин.

Это случилось в ночном бою. Часа два «работали» они без перерыва, так что казалось, противоположный берег отделявшей их от немцев реки был уже весь перевернут и перерыт. Но стоило пехоте начать переправу, как на нее снова обрушивался огонь пулеметов и минометов. Позже, когда пехота все же переправилась, им тоже дали приказ перебраться на ту сторону.

Саперы уже наводили мост, но ждать, пока он будет готов, было некогда. Надькинцы связали несколько бревен, погрузили на них миномет, мины, уложили карабины и свое расчетное «ПТР», залезли в перехватившую дыхание ледяную воду и, подталкивая плот и одновременно придерживаясь за него, потому что никто из них не умел плавать, медленно двинулись наискосок к тому берегу. Они были уже совсем близко от него, под ногами была уже земля, когда сзади, совсем рядом, ухнуло. Пауля, подтолкнув вперед, волна накрыла с головой. Захлебываясь, он вцепился в разъехавшиеся бревна плота и тут увидел в свете ракет, что гимнастерка на спине у шедшего впереди Васи прорвана, и в эту рваную дыру под лопаткой выглядывает тоже что-то рваное и темное, с белым по краям. А сам Вася уже не держится за плот, а бредет к берегу один, только не прямо, а все забирая вправо. А когда плот уже уткнулся в берег, Вася вдруг подломился и упал лицом в воду. Пауль подбежал к нему, вытянул из воды. Подбежал и Надькин, перевернул Шпагина лицом вверх.

— Вася, сынок, ты что? Что с тобой? Куда тебя? — спрашивал Надькин, ощупывая Васю и расстегивая ему гимнастерку.

Он сел на землю, приложил ухо к груди Шпагина. Снова поднялся на колени.

— Все. Нету больше Васи, — сказал он. Затем встал, повернулся к Паулю: — Возьми у него документы, и пошли. Подберем потом. Сейчас позицию занять надо.

Пауль будто в полусне переложил к себе все, что было у Васи в нагрудных карманах, зачем-то застегнул их опять, поправил подвернувшуюся руку, удивившись при этом, какое тонкое, совсем мальчишеское у Васи запястье, затем оттащил его тело еще дальше, на сухое, и побежал помогать разгружать плот.

Хоронили Васю под вечер, когда бой затих где-то далеко впереди, а от переправы шли и шли танки, пушки, самоходки, накапливаясь для нового наступления. Семь человек было убитых на батарее, и вот теперь они лежали все на краю большой воронки посреди изрытого снарядами, гусеницами и колесами поля, лицом к совсем еще светлому вверху небу. Дно воронки разровняли, расширили, и внизу стенки получились как у настоящей могилы — отвесные, под прямым углом, а вверху они расходились, переходя в склон воронки. Паулю было как-то не по себе видеть эту неправильную, неупорядоченную могилу. Разве нельзя вырыть могилу на ровном месте, чтобы она была аккуратная, как и положено, ведь в ней лежать людям, лежать долго, вечно? Однако неправильность могилы вроде никого, кроме Пауля, не беспокоила.

Пауль и Пинчук уложили Васю с левого края, к стенке, и когда укладывали его, Пауль старался осторожней ступать по дну могилы, чтобы не примять землю, и Васину голову опускал осторожно и постепенно, чтобы не сделать больно, и еще подгреб под голову ему рыхлой земли, чтобы было мягко, а из-под шеи убрал, чтобы не попала за ворот гимнастерки. На темной земле Васино лицо казалось совсем белым, совсем детским и неестественно неподвижным. Сверху скатился комочек земли, упал на лоб, рассыпался, но лицо Васи даже не дрогнуло. Пауль хотел рукой смахнуть крошки, но никак не мог притронуться к этому лицу, ставшему для него чем-то таким, к чему уже нельзя прикасаться. Он достал из нагрудного кармана вышитый Ганной платочек и смахнул им землю. Потом осторожно выбрался наверх, взял в руки лопату. Еще раз посмотрел вниз, где белели семь лиц, где лежали семь человек, вчера еще живых, разговаривавших, смеявшихся. Они лежали неподвижно, тихо, и вокруг тоже было тихо, если не считать гула моторов с дороги. Неужели они так и останутся лежать здесь, посреди широкого, изрытого, изъезженного поля, под бездонным небом, и никто из их близких не узнает, где, в какой стороне лежит их самый дорогой человек, и не сможет приехать, прийти сюда, чтобы хоть могилку прибрать да посидеть на ней, поплакать?

Политрук закончил свою короткую речь.

«Ну, давайте», — сказал старшина, и Пауль подумал, как же это, неужели прямо вот так, прямо на эти лица бросать землю, ведь трудно будет дышать и вообще… Но лица прикрыли пилотками, и вот уже посыпалась земля, и вот уже не стало видно ни лиц, ни вдавившихся под комками земли пилоток, и плечи закрывались землей, и руки, а Пауль, отчего-то дрожа, все бросал и бросал землю на Васины сапоги, потому что не мог заставить себя бросить ему землю на лицо, или на грудь, или на руки. Он бросал и бросал землю, пока наконец воронка не превратилась в невысокий продолговатый холмик, больше похожий на приподнятую широкую грядку, чем на могилу. Тогда он, как и все, остановился и посмотрел на эту ровную грядку, глотая и глотая застрявший в горле комок, потом вместе со всеми выстрелил из своего карабина вверх, салютуя оставшимся лежать здесь навсегда.

— Матери-то какое горе, — подошел к Паулю Надькин. — Дите ведь совсем, а?.. Ну что ж, прощай, Вася, сынок наш. — Он подправил лопаткой край могилы. — Пойдем, Ахмедыч. Завтра, наверно, опять вперед, кой-что сделать надо еще да и отдохнуть. У нас-то хоть не так много, а пехоты видел сколько лежало?

Только на следующий вечер Пауль вспомнил про письмо, которое еще оставалось у него от Васиных документов. Он достал его, передал Надькину.

— У Васи в кармане было, — сказал он. — Может, домой послать?

Надькин повертел листок бумаги с чернильными размывами — письмо было написано химическим карандашом — и сказал:

— Давай-ка прочитаем, что наш Василь пишет.

Он развернул листок, а Пауль вспомнил, как долго и старательно Вася писал это письмо, полулежа на земле и положив бумагу на снарядный ящик, как то и дело слюнявил карандаш, отчего под конец пухлые детские губы его стали в середине совсем фиолетовые.

— «Здравствуйте, мама, Маня и Лидка, — читал Надькин. — Ваше письмо я получил вчера. И от бати получил вчера письмо. Так что когда читал, будто все мы опять вместе были, на крыльце дома сидим и разговариваем. Батя пишет, что рана у него совсем зажила, и ходит он как ничего и не было, только когда по этому месту чем-нибудь заденет, то прямо темно в глазах. Наверное, пишет, это нервы оттуда вывернулись и так и торчат. И еще он пишет, что недалеко от меня воюет и, может быть, как-нибудь навестит меня, если удастся. У меня тоже все хорошо. Позавчера старший сержант Надькин поручил мне сделать сообщение о героическом труде в тылу, ну, я подготовился по газетам и сделал, а он потом при всех сказал: «Молодец, Василий! Толковый ты малый». Он у нас добрый и умный, он учителем работал, я писал уже. Он даже для офицеров кружок ведет, краткий курс партии изучают. А Ахмедов наш недавно конины нам наварил, лошадь раненую пристрелили, а потом с салом поджарил. Так вкусно было! «Это, говорит, у нас, азербайджан, национальный блюд такой». Он у нас веселый и все умеет делать.

Маня, я давно хотел написать, что когда на фронт уходил, цветные карандаши на чердаке спрятал. Там в углу, где кошка гнездо всегда себе делает, под кирпичом лежат. Ты возьми их, в школе пригодятся. Или Лидке дай, чтоб ей не скучно было одной дома сидеть, когда все уйдете. И пусть не ревет одна-то, большая ведь, скоро тоже в школу идти. А я ей, вернусь, куклу привезу. Вот только немцев добьем — и привезу. Так и скажи ей.

Ну ладно, до свидания, бумага кончается, будьте все здоровы. С фронтовым приветом ваш сын и брат рядовой Василий Шпагин».