Дама в черном

Я должен сделать маленькое отступление, чтобы извиниться перед читателем за те подробности, с которыми я воспроизвожу все наши поступки и жесты, но я должен оговориться, что самые незначительные поступки имели в действительности большую важность, так как каждый шаг, который мы делали, приближал нас к драме, о чем мы, увы, и не подозревали.

Ввиду того что старый Боб продолжал пребывать в дурном настроении, мы с Рультабием ушли, оставив Дарзака перед его испорченным чертежом. Выйдя из Круглой башни, я поднял глаза к небу, на которое наползала огромная черная туча. Гроза была близко. Дождь уже начинал накрапывать, но мы задыхались.

– Я пойду лягу, — объявил я. — Я не могу больше… Может быть, наверху с открытыми окнами будет посвежее…

Рультабий пошел со мной в Новый замок. Вдруг, когда мы уже поднялись на первую площадку широкой лестницы, он остановил меня.

– Постойте, — проговорил он шепотом, — она здесь…

– Кто?

– Дама в черном! Разве вы не чувствуете? Лестница благоухает ею!.. — И он скрылся за ближайшей дверью, попросив меня продолжать мой путь, не обращая на него внимания, что я и сделал.

Каково же было мое изумление, когда, распахнув дверь в свою комнату, я очутился лицом к лицу с Матильдой!.. Она вскрикнула и исчезла в полумраке, улетев, как вспугнутая птица. Я бросился к лестнице и наклонился над перилами. Она скользнула вниз по ступеням, как призрак. Вскоре она была уже на первом этаже; под собой я увидел Рультабия, который, перегнувшись через перила нижней площадки, смотрел ей вслед. Рультабий поднялся ко мне.

– Ну! — сказал он. — Что я вам говорил!.. Несчастная!..

Он казался сильно взволнованным.

– Я попросил у Дарзака неделю… Но нужно, чтобы все было окончено через двадцать четыре часа, иначе моих сил не хватит!..

И он рухнул на стул, сорвав галстук и простонав:

– Я задыхаюсь!.. Задыхаюсь!

– Воды! — воскликнул я и бросился к графину, но мой друг остановил меня.

– Нет!.. Мне нужно небесной воды… — И он указал на черное небо, которое все никак не разражалось дождем.

Десять минут он просидел в раздумьях на стуле. Меня удивляло, что Рультабий не задал мне вопроса, за каким занятием застал я в своей комнате даму в черном. Я затруднился бы ответить ему. Наконец, он поднялся.

– Куда вы?

– На пост, стеречь ворота.

Даже обед он попросил принести ему туда. Остальные сели обедать в половине девятого в зале Волчицы. Робер Дарзак, пришедший из комнаты старого Боба, заявил, что последний не хочет есть. Эдит, беспокоясь о здоровье старика, сейчас же отправилась в Круглую башню. Она не захотела, чтобы Артур Ранс сопровождал ее; у них, по-видимому, были весьма натянутые отношения. Во время этих пререканий вошла дама в черном под руку с профессором Станжерсоном. Матильда посмотрела на меня с трогательным упреком. Она не сводила с меня взгляда. Никто ничего не ел. Артур Ранс не мог оторвать глаз от дамы в черном. Все окна были открыты, и все-таки мы задыхались. Сверкнула молния, за ней раздался страшный удар грома, и наконец начался ливень. У присутствующих вырвался вздох облегчения. Эдит вернулась как раз вовремя — она не попала под страшный дождь, который грозил затопить весь полуостров.

Эдит оживленно начала рассказывать про старого Боба: когда она пришла в его комнату, он сидел за письменным столом, сгорбившись и обхватив голову руками. Старик упорно не отрывал рук от ушей и не отвечал на ее вопросы. Тогда она легонько ткнула его булавкой с рубиновой головкой, которой обыкновенно закалывала складки легкого шарфа, наброшенного на плечи. Он зарычал, вырвал у нее эту булавку и с яростью швырнул на стол. Затем, он прикрикнул, да так грубо, как еще никогда не говорил с ней:

– Госпожа племянница, оставьте меня в покое!

Эдит была настолько обижена этим тоном, что вышла, не прибавив ни слова и пообещав себе, что ноги ее не будет в этот вечер в Круглой башне. Выходя оттуда, она оглянулась, чтобы бросить последний взгляд на своего дядю, и остолбенела от того, что увидела. Череп валялся на столе старого Боба с выпавшей челюстью, весь в крови, а ее дядя, всегда обращавшийся с древностью очень деликатно, плевал на него! Ей стало страшно, и она убежала.

Робер Дарзак успокоил Эдит, заверив ее, что череп старого Боба был на самом деле вымазан не кровью, а краской. Я первый встал из-за стола, чтобы поспешить к Рультабию, а также чтобы уйти от взгляда Матильды. Зачем дама в черном приходила в мою комнату? Мне предстояло очень скоро это узнать.

Когда я вышел, молнии сверкали над моей головой, а дождь лил с удвоенной силой. Одним прыжком я оказался под воротами. Рультабия не было! Я нашел его на террасе ВII: он наблюдал за дверью в Квадратную башню и совершенно вымок под проливным дождем. Я потряс его за плечо и попытался увести под ворота.

– Пусти меня! — воскликнул он. — Пусти же! Это потоп! Ах, как хорошо! Как прекрасен этот небесный гнев! У тебя нет желания заглушить своим криком гром? А я буду кричать, слушай! Я кричу!.. Я кричу!.. Го-го-го!.. Громче грома!.. Его уже не слышно!..

И он принялся кричать в ночную тьму, заглушая шум дождя и волн дикими воплями. На этот раз я серьезно испугался, что он потерял рассудок. Увы! Бедное дитя изливало в этих бессознательных криках сжигавшую его жестокую муку, пламя которой он не мог потушить в своем героическом сердце, муку быть сыном Ларсана!

Я резко обернулся, так как кто-то схватил меня за руку и темная фигура приникла ко мне среди бури:

– Где он?.. Где он?..

Это была Матильда Дарзак, которая также искала Рультабия. Новый удар молнии осветил нас. Рультабий, охваченный страданием, выкрикивал свои «Го-го!», которые, казалось, вот-вот разорвут ему грудь. Она услышала его. Мы промокли насквозь: дождь и море обдавали нас целыми потоками воды. Юбка госпожи Дарзак хлопала в темноте, как черный флаг, и обвивалась вокруг моих ног. Я вынужден был поддержать несчастную, так как чувствовал, что она вот-вот лишится чувств.

Вдруг среди этого хаоса стихии, среди этой бури, под проливным дождем, под рев разбушевавшегося моря я почувствовал ее аромат, нежный и проникновенный. О! Я понял! Я понял наконец, почему Рультабий узнал его через много лет… Да-да, это был запах, исполненный грусти, аромат, напоенный глубокой печалью… Особенный, едва уловимый и совершенно своеобразный, аромат заброшенного цветка, обреченного расцвести только для себя… Наконец-то я ощутил его, запах, который навеял мне такие мысли, когда я пытался позднее анализировать его… Но этот аромат, нежный и одновременно навязчивый, одурманил меня посреди этой битвы вод, ветра и грозы — сразу, как только я его уловил. Необыкновенный аромат! Да, необыкновенный, потому что я двадцать раз проходил мимо дамы в черном, не замечая, не улавливая его своеобразия, и вот оно явилось мне в ту минуту, когда даже самые сильные запахи земли были сметены, как дыхание розы, морским ураганом. О, я осознал, что не всякий может понять аромат дамы в черном, что для этого нужно обладать высшим разумом и что, весьма возможно, в тот вечер на меня снизошло озарение, хотя я и не понимал, что` совершается вокруг меня. Да, если вам удалось хоть раз уловить сей меланхоличный, пленительный и при этом безнадежный аромат — это было на всю жизнь! И ваше сердце с тех пор должно было благоухать нежностью, если это было сердце сына, как сердце Рультабия, или пылать страстью, если это было сердце любовника, как сердце Дарзака, — или пропитаться ядом, если это было сердце преступника, как сердце Ларсана… Нет-нет, у вас не хватило бы сил не замечать его больше! И теперь я понимаю Рультабия, и Дарзака, и Ларсана, и причину несчастий дочери профессора Станжерсона!..

Итак, дама в черном, держась за мою руку, среди бури звала Рультабия, но он неожиданно скрылся в ночи крича: «Духи дамы в черном!»

Несчастная зарыдала и увлекла меня за собой, к Квадратной башне. Я постучал кулаком в дверь, которую нам открыл Бернье. Матильда не переставала плакать. Я утешал ее банальными фразами, умоляя успокоиться, а между тем отдал бы свое состояние, лишь бы найти слова, которые, не выдавая никого, позволили бы ей, быть может, понять, какое участие я принимал в драме, разыгравшейся между матерью и сыном.