Дама в черном

Она увлекла меня направо, в гостиную перед спальней старого Боба, без сомнения, лишь потому, что дверь в нее оставалась открытой. Здесь мы были также одни, как были бы одни и в ее комнате, потому что старый Боб поздно засиживался за работой в башне Карла Смелого.

Боже мой! Разумеется, воспоминание о минутах, проведенных в обществе дамы в черном, не самое тяжелое за тот вечер, но я был подвергнут допросу, которого не ожидал. Когда, даже не обращая внимания на то, в каком мы оба виде (с меня текли на паркет целые лужи, как со старого зонта), она спросила меня: «Давно ли вы, Сенклер, ездили в Трепор?» — я был ошеломлен, оглушен этим вопросом больше, чем всеми ударами грома. И я понял, что мне придется выдержать более опасный натиск, чем натиск волн, который веками выдерживают здешние скалы! Я, по всей видимости, выдал волнение, которое вызвал во мне этот неожиданный вопрос. Я ничего не ответил, только что-то пробормотал, при этом у меня был довольно нелепый вид. Много лет прошло уже с тех пор, но я как сейчас вижу ту сцену, точно смотрел на себя со стороны. Есть люди, которые могут вымокнуть, но выглядеть при этом вполне достойно. Дама в черном промокла насквозь, как и я, но была восхитительно прекрасна со своей полураспустившейся прической, обнажившейся шеей и изящными плечами, выделявшимися под намокшим шелком одежды, которая казалась мне покрывалом, наброшенным наследником Фидия на бессмертный мрамор, превращенный под его резцом в шедевр! Я сознаю, что употребляю слишком напыщенные фразы. Это из-за волнения, которое не покидает меня при воспоминании о событиях той ночи даже спустя много лет. Не буду больше останавливаться на этом предмете. Те, кому довелось видеть дочь профессора Станжерсона, поймут меня… Я же хочу здесь лишь засвидетельствовать перед лицом Рультабия почтительное восхищение, наполнившее мое сердце при виде его божественно-прекрасной матери, которая пришла умолять меня нарушить мою клятву. Потому что я поклялся Рультабию молчать, и вот, увы, мое молчание говорило красноречивее, чем самая горячая речь.

Она взяла мои руки в свои и сказала таким тоном, которого я не забуду никогда:

– Вы его друг. Скажите же ему, что мы оба достаточно страдали! — И прибавила с глухим рыданием: — Зачем он продолжает лгать?

Я молчал. Да и что я мог ответить? Эта женщина всегда держалась так отстраненно — со всеми вообще и со мной в частности. Я никогда не существовал для нее… И вот, после того как она позволила мне уловить аромат дамы в черном, она плачет передо мной, как старый друг.

Да, как старый друг… Я понял все из нескольких фраз, жалобных и простых, как любовь матери… все, что скрывал от меня этот маленький заговорщик Рультабий. Несомненно, эта игра в прятки не могла продолжаться дольше — они прекрасно разгадали друг друга. Движимая инстинктом, она хотела знать наверняка, кто этот Рультабий, который спас ее. Ему было столько же лет, сколько и тому — другому… и он так походил на другого. К ней в Ментону пришло письмо, доказывающее, что Рультабий солгал — он никогда не учился в Бордо. Она сейчас же потребовала у молодого человека объяснений, но тот отказался дать их. Когда же она заговорила о Трепоре, о колледже в д’О и нашем путешествии туда до прибытия в Ментону, он заволновался.

– Но как вы узнали об этом? — воскликнул я, выдавая тем самым себя с головой.

Она не стала торжествовать, вырвав у меня это невинное признание. В двух словах она разъяснила мне свою военную хитрость. Да, я застал ее в своей комнате неспроста, и она уже не в первый раз заглядывала туда. На моем багаже сохранилась этикетка с отметкой станции назначения д’О.

– Почему он не бросился в мои объятия? — простонала она. — Неужели, отказываясь быть сыном Ларсана, он никогда не захочет признать меня своей матерью?

Рультабий вел себя жестоко по отношению к этой женщине, которая считала своего ребенка мертвым, безутешно оплакивала его и которая наконец, среди всех этих страданий, увидела его живым, воскресшим… Ах, несчастный!.. Накануне вечером он расхохотался ей в лицо, когда она, обессилев, крикнула ему, что у нее был сын и что этот сын — он. Он расхохотался ей в лицо, задыхаясь от слез! Я никогда не думал, что Рультабий может быть так жесток, так скрытен и несправедлив…

Безусловно, он вел себя непозволительно. Он дошел до того, что крикнул ей: «Я не уверен, что у меня вообще есть какой-нибудь отец, даже и вор!» После этих-то слов она вошла в Квадратную башню и решила умереть. Но она не для того нашла потерянного сына, чтобы сейчас же вновь потерять его, и осталась жить. Я был вне себя! Я целовал ее руки. Я просил у нее прощения за Рультабия. Итак, вот к какому результату привело поведение моего друга. Под тем предлогом, что должен защитить ее от Ларсана, он сам убивал ее! Я не хотел больше слышать об этом. Я знал слишком много. Я бросился бежать. Я позвал Бернье, который открыл мне дверь, и вышел из Квадратной башни, кляня Рультабия. Я надеялся найти его во дворе Карла Смелого, но там никого не было.

У ворот стоял на карауле Маттони. В комнате моего друга я увидел свет. Я взбежал по лестнице, перешагивая через несколько ступеней. Наконец, я оказался у двери и распахнул ее.

– Что вам угодно, Сенклер?

В нескольких отрывистых фразах я передал ему наш разговор с дамой в черном.

– Она не все вам сказала, мой друг, — возразил он ледяным тоном. — Она не сказала вам, что запретила мне трогать этого человека!

– Это правда, — воскликнул я. — Я слышал это!..

– Ну, так о чем же вы рассуждаете? — продолжал он грубо. — Вы не знаете, что она заявила мне вчера!.. Она приказала мне уехать! Она сказала, что предпочла бы умереть, чем видеть меня в борьбе с моим отцом!

Он ехидно ухмыльнулся.

– С моим отцом!.. Она, без сомнения, считает его сильнее меня!..

Он был страшен, произнося эти слова. Но вдруг он преобразился, и нежная улыбка озарила его милое лицо.

– Она боится за меня! Ну вот, я же — я тоже боюсь за нее!.. И я должен забыть, кто мой отец и кто моя мать!

В этот момент ночное безмолвие разорвал выстрел, а за ним раздался душераздирающий крик. Ах! Опять этот крик, как тогда, в необъяснимую ночь на галерее! Волосы встали дыбом у меня на голове.

Рультабий зашатался, как будто пуля попала в него. Затем подскочил к открытому окну и в отчаянии закричал:

– Мама! Мама!

Глава XI Нападение на Квадратную башню

Я вскочил за ним и из опасения обхватил его сзади руками, учитывая то состояние безумия, в котором он находился. В его криках: «Мама! Мама!» — слышалась такая ярость, такое отчаяние, такое стремление кинуться на помощь, что я испугался, как бы он не забыл, что не может перелететь, как птица или стрела, через эту черную бездну, отделявшую его от преступника и жертвы. Вдруг он обернулся, оттолкнул меня, бросился из комнаты, все опрокидывая на своем пути, и понесся как безумный через коридоры, комнаты, лестницы, двор к этой проклятой башне. Что касается меня, то я, словно прикованный ужасным криком, не мог оторваться от окна. Я стоял на том же месте, когда дверь в Квадратную башню открылась, и в освещенном четырехугольнике проема появилась фигура дамы в черном. Она стояла прямо, она была жива, но на ее бледном лице застыло выражение непередаваемого ужаса. Она простирала руки к Рультабию, и тот бросился к ней в объятия из темноты; потом до меня доносились лишь вздохи и эти два слога, которые ночь повторяла бесконечно: «Мама! Мама!»

Я спустился в свою очередь во двор; в висках стучала кровь, сердце билось в груди, ноги подкашивались. Сцена, которую я видел на пороге Квадратной башни, нисколько меня не успокоила. Я тщетно пытался рассуждать. В тот момент, когда мы считали, что все погибло, все, наоборот, было спасено. Разве сын не нашел свою мать?.. Разве мать не нашла наконец своего ребенка?.. Но почему… Что это был за отчаянный крик, если она была жива и невредима? Что это был за вопль ужаса перед ее появлением на пороге башни?..

Странное дело: в то время как я пересекал двор Карла Смелого, там никого не было. Значит, никто не слышал выстрела? Никто не слышал криков? Где был Дарзак? И старый Боб? Работали ли они до сих пор в Круглой башне? У меня были основания предполагать это, так как окно башни было освещено. А Маттони? Значит, Маттони также ничего не слышал? Маттони, карауливший у ворот башни Садовника? А Бернье? А его жена? Я их не видел. И дверь в Квадратную башню осталась открытой! Ах, нежный шепот: «Мама! Мама!» Я слышал, как она отвечала, рыдая: «Мой мальчик! Мой мальчик!» Они не догадались даже закрыть из предосторожности дверь в гостиную старого Боба, куда Матильда увлекла своего ребенка!

…Там они долго сидели вдвоем, обнимаясь и не переставая повторять: «Мама!» — «Мой мальчик!» Они говорили друг другу, прерываясь на поцелуи, милые несуразицы вроде: «Так ты не умер!..» — «Ну разумеется нет!» И этого было достаточно, чтобы заставить их расплакаться снова… Как крепко они, должно быть, целовали друг друга, чтобы наверстать упущенное! Как Рультабий, должно быть, упивался ароматом дамы в черном!.. Я как сейчас слышу его фразу: «Знаешь, мамочка, ведь это не я украл!..» По выражению, с которым он произнес эти слова, можно было подумать, что ему все еще девять лет, этому бедному Рультабию. «Нет! Мой мальчик!.. Нет, ты ничего не крал!.. Мой дорогой! Мой мальчик!..» Ах, не моя вина, что я подслушал это. У меня сердце разрывалось на части. Ведь это была мать, которая наконец отыскала своего ребенка!..

Но куда же подевался Бернье? Я повернул налево и вошел в его комнату, желая знать, чем был вызван крик и кто стрелял.

Старуха Бернье сидела в глубине комнаты, освещенной ночником. Ее фигура темным пятном обрисовывалась на кресле. Она, должно быть, лежала в постели, когда раздался выстрел, заставивший ее вскочить и наскоро накинуть на себя какую-то одежду.

Я поднес ночник к ее лицу. Ее черты были искажены страхом.

– Где ваш муж? — спросил я.

– Он там, — дрожащим голосом ответила она.