Дар кариатид

— В Россию скоро поедем, — мечтательно улыбнулся Володя. Предвкушение спокойных мирных дней как будто освещало изнутри каким-то внутренним светом его бледное лицо, так что обычно землистый цвет кожи паренька казался почти здоровым.

— Если только нас не сожгут до этого здесь, в сарае, — беспечно добавил Илья. — Немцы злые сейчас, как собаки, что войну проиграли.

Нина втянула голову в плечи. Ей снова слышалась песня узников о бескрайности Дона, а перед глазами стоял чад.

— Типун тебе на язык! — разозлился на сына Иван. — Вечно ерунду мелешь!

Володя вздохнул, бросил в окно долгий грустный взгляд.

— Интересно, стоит еще наш дом?

Отец и братья ответили ему задумчивым молчанием.

Только Надя неуверенно произнесла:

— Может, и стоит…

Ей очень хотелось, чтобы было, куда возвращаться.

Нина обхватила руками колени и забилась вглубь нар. На улице было тепло, даже жарко, а ее почему-то бил легкий озноб.

То, чего она, как все русские, вся Европа и Америка ждали с таким благоговением, было уже совсем близко.

Победа! Victoire! Freedom!

На всех языках мира одинаково торжественное радостное слово порхало по земле, как голосистая птаха с яркими-яркими перьями.

Пепел войны рассеивался.

Нина думала о том, что сейчас на Смоленщине зацветают деревья, но никогда уже не встретит май цветущим Барский Сад.

О том, что на месте дома, построенного отцом, осталась лишь рытвина- рана от бомбы.

О том, живы ли братья и где их искать.

Размышления Нины прервал нетерпеливый голос Ильюшки.

— Откроют нас когда-нибудь?

Солнце взбиралось уже на вершину цветущей яблони, а в поселке теперь не слышно было даже выстрелов.

Тщетно то Иван, то кто-нибудь из его сыновей выглядывали в окно.

— Может, выломать дверь, — осторожно предложил Володя.

Ильюшка соскочил с нар, толкнул дверь плечом, потом еще раз — уже с большей силой. Напрасно! Дубовая поверхность была несокрушимой преградой для полуголодных, измученных работой узников, Паренёк вздохнул и вернулся к окну.

Невидимые шуршащие пальцы пробежали по листве, и эта легкая весенняя мелодия ветра смешивалась с многоголосым воркованием голубей в Симфонии Мира.

— Подождем еще немного, — мрачно бросил в поющую тишину Иван.

Но минуты ожидания тянулись бесконечно, размытые краски первой мирной весны, казавшиеся акварельным безумием, торопили сквозь зарешеченное окно окунуться в это зеленое, цветущее, радостное. Свобода!

Наконец снаружи послышались шаги и польская речь.

Нина сразу узнала голоса Габриша и Янока.

Поляки остановились у двери.

Ключ повернулся в замочной скважине. Несмазанные петлицы заскрипели, и весенний сквозняк принялся играть открытой дверью. Братья-поляки скалили в улыбке мелкие ровные зубы.

Иван, за ним его дети и Нина медленно вышли на улицу, не веря своим глазам.

Берхерверк был тем же, что вчера, но что-то неуловимо изменилось вокруг.

Даже голуби ворковали как-то по-особенному.

Свобода нагрянула внезапно весенним ливнем, и теперь хотелось укрыться от нее до тех пор, пока не перестанут дубасить по крышам ледяные капли и не воцарится в прослезившемся небе вместе с последними теплыми дождинками над лесом радуга.

— Янок! Габриш! — Иван как родным обрадовался полякам.

— Что так тихо в поселке? Где же немцы? Эконом? Кристоф?

Габриш растерянно улыбнулся.

— Все ушли, — ответил Янок по-русски растерянно и радостно.

— А где ключ взяли? — зачем-то поинтересовался Иван, как будто важен был ключ, а не открытая им дверь, откуда можно было идти теперь на все четыре стороны.

Но узники застыли у входа, словно боялись, что она снова захлопнется.

— Там, — махнул Габриш рукой в сторону дома с голубятней на крыше.

«Куда же теперь идти?» — в глазах у всех стоял один и тот же вопрос.

Янок ощупал деревню быстрым цепким взглядом и остановил его на сеновале, наполовину еще заполненном прошлогодней травой.

— Полезайте на сеновал! — скомандовал он.

Никто не перечил. Какая-то радостная уверенность в его голосе убеждала остальных, что следует сделать именно так, как говорит Янок.

Молодой сильный поляк почувствовал себя вожаком. Кто-то должен был взять на себя эту роль в ситуации неопределенности, и этим кем-то ощутил себя Янок.

Младшему брату он приказал оставаться внизу следить за обстановкой в Берхерверге, а сам поспешил в Лангомарк, где, вероятно, уже произошли какие-то важные для всех их перемены.

На сеновале пахло осенью — сухим увяданием. Нина вспомнила, как однажды ворох колючих стеблей спрятал ее от подозрительного немецкого взгляда на подводах, а немецкий штык прошел совсем рядом. Но страха не было, ведь с подводы не спускал глаз Толик. Страха не было и теперь.

Сознание неизбежной уже победы переполняло душу торжеством, готовым вот-вот взорваться фейерверком радости.

Неведение давило каждой минутой, а Янок все не возвращался.

Дети прильнули к щелям. Но сквозь них полосками проглядывал еще более безмятежный, чем обычно, Берхерверг. Овцы, оставленные хозяевами, теперь свободно бродили по деревне, щипали траву и время от времени лениво блеяли.

Исчезновение людей немало не заботило их. Солнце достигло уже наивысшей точки на небе и медленно скатывалось вниз.

Несколько раз одиночные выстрелы где-то вдали нарушили деревенскую идиллию, да за деревьями раздался гусеничный скрип танков.

«Наши или немецкие?» — в глазах узников беспокойно метался один и тот же вопрос.

Ильюшка сильнее вдавил лоб в стену сеновала.

— Сейчас вернется Габриш, все расскажет, — увидел мальчишка мелькнувшую за деревьями фигуру поляка.

Назад Габриш возвращался не спеша, а глаза его весело поблёскивали.

— Наши танки прошли, — обрадовал он оставшихся.

И снова потянулись минуты ожидания.

Наконец, вдали показалась синяя рубашка Янока. Поляк шел быстро и бодро.