Дар памяти

– Ты – не кто-то вроде, а самодостаточный умный серьезный взрослый человек.

Я фыркаю.

К тому же ты – настоящий. В тебе нет ни капли притворства, - горячо говорит он вдруг.

С трудом подавляю желание расхохотаться. И еще – грусть? Сочувствие? Что-то сжимается внутри, когда я думаю о том, что этот восторженный идиот, не разбирающийся в людях, останется с жизнью один на один. Глупости! У меня уже есть один… объект для присмотра. А с Ромулу мы могли вообще не встретиться. И все же – память пролистывает картинки: подворотню, стычку с Эрнесто, рассказ Ромулу про то, как они откуда-то убегали с сестрой. Усилием воли вытряхиваю себя в настоящее. Никакой жалости, нет, нет!

Они не делают этого специально, конечно, - продолжает, между тем, он.

– И я не так уж уверен, что они неправы. Нельзя сказать, что семейные традиции – это что-то не нужное. Иначе все бы жили вразброд, и ни у кого бы не было нормального детства. Потом, религиозные традиции… Хоть ты и не любишь священников, но это то, что помогает выстоять, в чем можно найти опору.

В церкви?

Жаль, что ты не знаешь моего крестного. Уверен, ты бы изменил свое мнение о священниках. Он – из тех людей, которые кажутся совершенно отличными от простых смертных, - на смуглом лице Ромулу расцветает счастливая улыбка, - и понимают все куда глубже. Я бы хотел вас познакомить. Он сейчас часто бывает в Англии, и иногда заходит за мной в обед.

Нет уж, уволь меня, - сухо говорю я.
– Только душеспасительных бесед мне не хватало!
– У меня для этого и Альбус есть. Был… На секунду я забываю, что говорю с Ромулу в последний раз, и что он вообще меня не вспомнит. Впрочем, я не представляю, как стал бы вести себя по-другому. Есть ли что-то, что я хочу сделать, зная, что этот человек забудет меня? Уверен, что нет.

Он улыбается:

Упрямец. Пойду еду посмотрю.

После ужина он спрашивает меня, как я отношусь к игре на фортепьяно.

Я приподнимаю бровь:

Хочешь пригласить на концерт?

Он смеется:

– Мне нужно зайти к соседке цветы полить, а то я забуду потом. У нее шикарный рояль, я бы хотел тебе сыграть. Когда еще представится случай?

Я пожимаю плечами.

Пойдем, - решительно говорит он, поднимаясь и бросая на стол салфетку. – Я должен тебе сыграть.

Не могу сказать, что я этому рад, но, так уж и быть – сегодня ему можно все. Я и к профессиональной игре равнодушен, а уж любительскую слушать и вовсе не хочется – такое я терпел только от Лили. К одиннадцати годам для своего возраста она освоила инструмент вполне прилично, и все же я сидел рядом с ней только потому, что она была очень счастлива, когда играла. Ну и потому, что она говорила, что играет для меня. В Хогвартсе в одном из пустых классов тоже было пианино, но заниматься ей стало некогда, и последний раз я слышал ее лет в тринадцать.

В квартире этажом ниже царят тишина, чистота и абсолютная пустота. В огромной комнате нет ничего, кроме белого рояля, красно-коричневого ковра на полу и нескольких фарфоровых ваз, в которые высажены газонные цветы. Ромулу задергивает кремовые шторы.

У нас в поместье был «Стейнвей», - говорит он. – Настройщик из соседней деревни лечился бесплатно у папы, и настраивал его. Когда нам пришлось переехать, мы даже пианино позволить себе не могли. И тогда крестный купил дорогой рояль, и поставил его в своих комнатах в монастыре. Не такой дорогой, как «Стейнвей», конечно, но он знал, что мама ни за что не примет такой дорогой подарок. А так – я мог приходить к нему играть хоть каждый день. И мое обучение он оплачивал тоже.

Ромулу поднимает крышку, усаживается.

Давно не скандалил с соседями? – спрашиваю я. Почему-то мне не хочется, чтобы он играл. Не хочется… разочаровываться?

Здесь совершенная звукоизоляция, - смеется он. – Какой твой любимый месяц?

Я задумываюсь. Не то, чтобы мне не все равно, но…

Июль, - говорю я уверенно.

Каникулы? Исследования? – улыбается Ромулу.

Да, что-то в этом духе, - я выбираю позицию в простенке между окнами и складываю руки на груди.

Значит, июль, - его пальцы ложатся на клавиши, лицо вдруг становится серьезным.

В следующие несколько минут я забываю обо всем. Это… невероятно. Немыслимо. Никто не может так играть! Если бы я действительно верил в Бога, я бы, пожалуй, сказал «божественно», потому что на земле, ни на маггловской, ни на магической, такой совершенной музыки быть не может.

Длинные тонкие смуглые пальцы бегают по клавишам, и я не могу оторвать от них глаз. Если бы я не был волшебником, и понятие чуда не приелось бы мне давным-давно, я бы, пожалуй, сказал, что чудо – это вот здесь, сейчас. В этих звуках, которые, кажется, растворяют меня так, что я перестаю ощущать, что вообще существую.

Когда музыка обрывается, я даже не сразу понимаю, что произошло, и почему он остановился так быстро.

– Это июль, - говорит Ромулу. – Русского композитора Чайковского. – Его глаза закрыты. Он, что, так и играл?

Это апрель, - его руки возвращаются к клавишам.

Теперь я следую взглядом за его лицом: оно словно светится, и все его выражение кажется нездешним, длинные ресницы чуть подрагивают. Потом я уже ничего не вижу, музыка уводит меня куда-то, где слишком хорошо, чтобы это описывать и вообще осознавать, и я возвращаюсь в комнату, только когда слышу растерянный, дрожащий голос:

Тебе нравится?

Да, - говорю я тихо. Сейчас меня вряд ли хватит на что-то большее, чем это «да».

Правда?

Он сидит, опустив руки на колени, со странным, опустошенным, выражением лица, и я вдруг понимаю, насколько он открыт и уязвим сейчас.

Ромулу.

Да?

Я подхожу к нему, рывком поднимаю с табурета и обнимаю. Стискиваю. Прижимаю к себе так крепко, что, кажется, чувствую каждое его ребро. Кого ты хочешь защитить, придурок? Как будто у тебя есть шанс защитить!.. И я вдруг чувствую закипающую во мне злость. На этого Бога – бесполезную выдумку магглов, на себя за собственную непроходимую тупость, которая погубила не одну только мою жизнь, на Альбуса, когда-то лишившего меня права вторичного выбора, на судьбу, которая сделала меня безвольной игрушкой двух самых могущественных магов современности. Что бы я не отдал сейчас, в эту минуту, за то, чтобы хоть немного пожить спокойной, нормальной жизнью, рядом с этим мальчиком, в этих простых маггловских радостях. Чтобы мне не нужно было отрекаться от того светлого, что еще может в ней быть, и стирать память тому, с кем я вдруг осмелился дружить.

Северус?

Да?

Ромулу выскальзывает из моих объятий и возвращается к роялю.

– Жаль, что тебе скоро уезжать, и у нас так мало времени, - говорит он. – Вот эта моя самая любимая. Une vie d’amour*. Ты не возражаешь, если я спою тебе?

Нет, - кажется, сейчас я готов принять от него все, что угодно. Но когда он начинает петь на французском, я вздрагиваю. Это так… чисто, так красиво, и так удивительно подходит к его голосу с неправильным «р». Никогда не испытывал тяги к любовным песням, но Ромулу нельзя не слушать. Кажется, я пересмотрю свои взгляды на музыку и на домашние концерты, с усмешкой думаю я, когда он заканчивает.

Понравилось?

Ты же знаешь, что да, зачем спрашивать? – говорю я невпопад.

Ты знаешь французский?

Достаточно, чтобы понять.

Больше всего я люблю последние строчки.
– Он закрывает глаза и начинает читать песню как стихи. А я смотрю на него, пытаясь впитать в себя, запомнить каждую мелочь: крошечную родинку около левого уха, шрам на правой руке между большим и указательным пальцами, немного неправильную, словно переломанную правую бровь…

Des aubes en fleurs