Дар

Подошёл ко мне, словами плюётся:

— Как так вышло, а?! Николай убит охранкой, а ты живой? Вас видели, вместе видели!

Это он про того студента, что в моего папашу стрелял? То есть, в государя? Про того самого студента, что погиб при задержании? Ой, блин…

Не успел я рот открыть, все зашумели, а этот, тощий, снова:

— Отчего такое — один на леднике лежит в охранке, другой — в шубе расхаживает? Не кровью ли товарища твоего шуба та оплачена?

— Да ещё сюда пришёл, спрашивал, не пробегал ли кто! — поддержал другой. — Филёр, душегубец!

Так, плохо дело… сейчас меня самого придушат, как господина Лоу. Мордой об стол, и поминай как звали.

— Это кто душегубец?! — гавкнул я, и тощему в грудь пальцем тыкнул. Тощий охнул, отшатнулся. Чахоточный, что ли? Вот гадство… но деваться некуда.

— Душегубец тот, кто в людей из револьвера палит и шарфом душит! Вот кто душегубец, — говорю. — А я ловлю их. И не филёр я, а офицер полиции. Ловлю грабителей и душегубов. Чтобы вам, господа и дамы, по улицам спокойней ходить было!

Не ожидали они такого, думали, сейчас филёр проклятый в слезах и соплях покается, будет шарфиком утираться и прощения просить.

Ага, не дождётесь.

— И много поймал? — спросил кто-то, из-за спин не видно. Насмешливо так.

— Не очень. Но парочку гадов своими руками прикончил, — говорю.

Ну, парочку не парочку, а одного оборотня в погонах — шофёра нашего гада-полицмейстера — точно. Чтоб его в аду черти драли…

— Брешешь! — рыкнул чахоточный. — Я с Николаем дружил, он благородный человек. Он за дело общее погиб, а ты ему руки крутил! Таких, как ты, давить надо!

Вытащил я из кармана перчатку, и ему в лицо бросил.

— Извольте за слова ответить, сударь. Коли не трус.

Барышня рядом со мной аж взвизгнула. Глаза распахнула, прямо как в мультике.

Чахотошный перчатку подобрал, вцепился в неё, будто клещ:

— Принимаю! Буфетчик, пистолеты!

Буфетчик кивнул и полез под стойку.

Глава 11

Буфетчик шлёпнул на стойку ящик с пистолетами. Хороший такой ящик, сделан из полированного дерева, уже изрядно потёртого. Видать, пользовались, и не один раз.

Вытащили пистолеты. Да блин, они что, издеваются?! Из этих пистолетов ещё Пушкин стрелял в Дантеса. А потом колотил рукояткой по голове… Как из этого вообще стрелять можно?

— Не сомневайтесь, сударь, пистолеты отличные, — говорит буфетчик. — Работают исправно. Ещё господин ректор академии, когда юношей был, из них стрелялись с господином управляющим городских бань. На спор.

— И что? — спрашиваю, а сам гляжу на этот антиквариат, и думаю — приколисты. Это шутка, они всех новеньких так пугают.

— Да ничего, — спокойно отвечает буфетчик. — Господин ректор без царапины, а господина управляющего на месте убило. Эти пистолеты такая штука — или промах, или наповал.

Ну блин, спасибо! Успокоил.

А ведь отказывать нельзя — толпой ногами запинают, и вообще, позорище. Вон, барышня опять же смотрит, глаза как блюдечки.

Взял я пистолет, мой противник тоже. А я посмотрел на него, посмотрел, и меня будто торкнуло. На груди у чахоточного под одеждой, между ключицами, точка светится — в мелкую монету размером. Как уголёк тлеет. Говорю:

— А что это у вас, сударь, под рубашкой такое? Амулет от пули?

Он смутился, побледнел ещё больше, ворот рукой сжал:

— Это просто оберег, на память…

— Нет уж, снимайте!

Он руку на рубашке сжимает, а барышня ему:

— Правда, правда, покажите-ка! Нечестно с амулетом!

Буфетчик сказал, важно так:

— Сударь, амулеты и прочие обереги запрещены.

Все закивали, зашумели — да, да, нечестно!

Делать нечего, чахоточный рубаху расстегнул, показал какой-то камушек на шнурке.

Смотрит на меня с ненавистью, так бы и загрыз. Говорит:

— А вы сами-то, сударь, отчего не покажете? Снимать, так всем!

Опаньки… Я рубаху распахнул, там амулет мой, эльфийкой Иллариэль подаренный. Который нельзя снимать. Вообще никак и нигде.

— Ага! — каркнул чахоточный. — Попался!

— Снимайте оба, — говорит студент в серой шинели. — Такой порядок.

— Извините, — отвечаю, — не могу. Клятву дал. Хоть убейте.

— Это любой сказать может! — возмущается мой противник. — Я тоже так скажу!

Блин, ну что, деваться некуда.

— Ладно, — говорю, — можешь не снимать. Будем стреляться наудачу.

Тут все заорали, заспорили, положено — не положено.

Буфетчик постучал вилкой по графину, все затихли.

— Господа, — говорит он, — братья студенты. Ежели этот амулет от пули, так дайте им шпаги. На шпагах уже давно не дерутся, амулет от них навряд ли у кого есть. Вот и дело с концом.

Вот блин, у них и шпаги нашлись. Кто-то метнулся в чулан, притащил длинный свёрток — коврик персидский, перевязанный витым шнуром. Развернули коврик, а там шпаги. Тоже антиквариат, пылью покрытый.

Бросили жребий, раздали оружие. Я свою шпагу взял, покачал в руке. Солидная штука. Такой проткнёшь — мало не покажется.

Противник мой шпагу взял, крутанул в руке — все отскочили. Барышню едва по личику не задело.

— Подите на улицу, — крикнула, — братья студенты! На воздух!

— Ладно, — говорю, — мне всё равно.

Мне же главное — время потянуть. Полиции дождаться. Не то чтобы я боялся, просто резать людей по ерунде неохота, когда тут настоящие убийцы бегают.

Мой противник кивнул, типа — на воздух, так на воздух.

Вышли на улицу, уже темно, фонари вдоль набережной горят, а здесь такое себе освещение, из окошек. Студенты за нами толпой повалили, со всех сторон обступили, не вырвешься. Где же полиция?

Стыдная мыслишка вылезла — скорей бы полиция прибежала, да разняла нас. Я ведь холодняком не владею. Стрелять могу, а шпагой фехтовать вообще никак. И чего я к амулету этого чахоточного прицепился? Может, и ничего, повезло бы на пистолетах. Сказал же буфетчик — пятьдесят на пятьдесят, или промах, или насмерть…