Давай встретимся в Глазго. Астроном верен звездам

— Не беспокойся, Даниэль. Все подготовлены.

Он открыл французским ключом входную дверь, и мы поднялись по лестнице.

— О, да ты роскошно устроился! — воскликнул я, когда мои полуботинки утонули в упругом ворсе большущего ковра, покрывавшего весь пол площадки.

Руди ухмыльнулся.

— Сейчас увидишь, — загадочно пообещал он и, минуя высокие белые двери с медными ручками и медными же дощечками с фамилиями владельцев квартир, потащил меня в самую глубь, где тоже была дверь, только поменьше и без модной дощечки. Впрочем, на кусочке картона каллиграфическим почерком было выведено: «Господин Фриц Шталь, портной».

— Моя работа, — признался Руди. — Я же по специальности график.

Прежде чем он успел достать ключ, дверь распахнулась и нам навстречу выглянуло улыбающееся девичье лицо.

— Наконец-то! Здравствуй, дорогой кузен.

— Моя сестра — Ани. Это — Даниэль.

— Идите же скорей. Мы ждем вас к ужину.

В передней нас встретили родители Руди. Худенькая пожилая женщина с такими же, как у него, острыми зеленоватыми глазами и невысокий усач в свободной домашней куртке.

— Мы вам очень рады, Даниэль, — сказала фрау Шталь. — Чувствуйте себя как в родном доме.

— А твой чемодан уже принесли, — сказала Ани. — Он в вашей комнате.

Пока мы мылись, Руди сообщил, что его отец — социал-демократ с 1910 года и что Ани — активистка Социалистического союза молодежи.

— Никак не перетащу их к нам, — несколько виновато признался Руди, растирая шею и грудь мохнатым полотенцем. — И тут, по-моему, дело не в убеждениях, а в консервативности мышления. Это вообще характерно для немцев. Если уж мы десять лет носим котелок, то перейти на мягкую шляпу — целое событие!

Нас ждал сытный ужин. Острая тюрингская колбаса, мягкий гарцевский сыр, смалец, творог, тяжелые фаянсовые чашки с кофе.

Отец Руди закурил трубку и стал жаловаться, что после войны портняжное мастерство переживает упадок. Вот он — высококвалифицированный мастер, а должен восемь часов в день ворочать десятикилограммовым утюгом. А силы уже не те, да и война оставила по себе память. Окопы — это ревматизм. Он протянул свои руки с искривленными, распухшими в суставах пальцами. Но он не теряет надежды, что всё в конце концов наладится. Вот если бы коммунисты не проявляли такой непримиримости, можно было бы добиться полного единства действий двух рабочих партий Германии и заставить капиталистов пойти на значительные уступки.

— Ты повторяешь передовые «Форвертса» [34] , папа, — горячо возразил Руди. — Мюллер и Гильфердинг скорее найдут общий язык с Людендорфом, нежели с Тельманом.

Шталь-старший невесело вздохнул и стал сосредоточенно ковырять проволокой в большой фарфоровой трубке, которая сипела, хлюпала и никак не хотела разгореться.

— И в вашей партии, само собой разумеется, есть неглупые люди… Тот же Тальгеймер. Он-то прекрасно понимает, что социал-демократы не враги рабочих… Но вы не хотите его слушать. Вам подавай всё сразу. Вам запутал голову этот Тельман.

34

«Форвертс» («Вперед») — центральная газета социал-демократической партии Германии.

— Ах, папа, тебе пора понять, что бебелевская идиллия в вашей партии давно окончилась. И никакой Тальгеймер не заставит нас теперь видеть в социал-реформистах революционеров. Что же касается Бебеля…

— Не смей произносить это великое имя! — Отец Руди стукнул по столу трубкой.

— Фриц, ради бога, успокойся. Руди, неужели ты не можешь оставить отца в покое?

— Ты впервые в Берлине, кузен? Понравился ли он тебе? — быстро спросила Ани.

— Он представляется мне несколько мрачноватым. Но ведь за пять дней мало что можно узнать.

— Там есть бутылка пива, мать. Предложи гостю. А я, пожалуй, пойду прилечь. Спокойной ночи, Даниэль.

И старший Шталь, так и не раскурив свою большую фарфоровую трубку, вышел, приветливо кивнув мне головой. Фрау Шталь вышла вслед за мужем.

Мы остались втроем, и Ани тотчас же набросилась на брата:

— Вот она, ваша сектантская нетерпимость! Неужели ты не можешь говорить с отцом в другом тоне!

— Ах, да при чем здесь тон! Мы просто расходимся во взглядах и с отцом и с тобой… Ты хочешь пива, Даниэль?

— Слушайте, дорогие мои кузен и кузина, — сказал я, — давайте поговорим о чем-нибудь другом. А то мне надо или провалиться сквозь землю, или отправляться обратно в «Баварию».

— Вот еще глупости! — возмутилась Ани. — Мы ругаемся каждый вечер, когда собираемся вместе. Так что привыкай, дорогой кузен! Хочешь пива?

— Я не хочу пива… но, ради аллаха, как это получилось, что Даниэль Дегрен из Льежа стал кузеном брата и сестры Шталь?

— Да очень просто, — рассмеялся Руди. — Всё это придумала мама, когда я сказал, что ты будешь жить у нас. У нее, видишь ли, и в самом деле была какая-то дальняя родственница в Бельгии. По материнской линии. Так почему бы ей не жить в Льеже и не иметь сына по имени Даниэль!

— Эх вы, желторотые конспираторы! — сказала Ани. Она на три года старше Руди и чуть-чуть важничает.

— Ну если ты не хочешь пива, то пойдем спать, — предложил Руди.

Я с энтузиазмом принял его предложение и пожелал спокойной ночи своей новоявленной хорошенькой кузине.

У Руди была маленькая, но уютная комнатка. Полка с книгами, небольшой стол, кровать. Под кроватью лежали гантели. Для меня была поставлена раскладушка, застланная белоснежными простынями. На стене портрет Карла Либкнехта, баскетбольный мяч в сетке и еще какая-то фотография в рамке, затейливо выпиленной из фанеры.

— Устраивайся. Вот твой чемодан. Если хочешь почитать, поставь эту лампу на полочку.

Руди разделся, остался в трусах и майке. Под кожей, покрытой первым легким загаром, скользили эластичные мышцы.

— Ты спортсмен?

— Играю в баскетбол и немного занимаюсь гимнастикой. А ты?

— Был боксером.

— Ого! Но почему был, а не есть?

— Не всем нравилось, что этот вид спорта оставляет метины на физиономии. Пришлось прекратить.

Руди сел на кровать и ткнул подбородок в колени:

— Ты присутствовал при очередном семейном конфликте, и мне бы хотелось… В общем, отца после войны будто подменили. Он был активным социал-демократом и молился на Августа Бебеля. А вернулся с войны смертельно перепуганным человеком. Точно смерть, с которой он там встречался, пригнула его к земле. Правда, он еще пробовал вмешиваться в наше воспитание. Запретил матери посылать меня и сестру на детские богослужения и говорил, что бог — плохой спутник в жизни пролетария. Да… Но что-то в нем оборвалось. И хотя формально он в партии остался, политика перестала его интересовать. Подняться хотя бы на одну ступеньку вверх — вот что занимало его воображение. У нас, знаешь ли, называют мелких интеллигентов «пролетариями со стоячими воротничками». Зарабатывают они куда хуже квалифицированных рабочих, а фанаберии хоть отбавляй. Пустое брюхо прикрывают крахмальным пластроном! Вот и отца потянуло к этой категории людей, и он настоял на переезде сюда, в Карлхорст, чтобы не общаться с бедняками. А сам? Квалифицированный портной, а устроиться так и не смог. Стал гладильщиком. Соседи, те, что живут за высокими белыми дверями, едва кивают головой, когда встречаются с… господином Шталем. Зато дядюшка Янке, скорняк, — не компания для отца…