Давай встретимся в Глазго. Астроном верен звездам

Коммунисты — депутаты рейхстага и Прусского ландтага — утверждали, что их коллеги — социал-демократы — что-то знают и это «что-то» имеет прямое отношение к предстоящей демонстрации. И уж во всяком случае нельзя было бы не обратить внимания на информацию нашего парня, работающего в Берлинском полицейпрезидиуме. По его словам, высшие полицейские чины обсуждали какой-то совершенно секретный приказ Цергибеля, после чего вся берлинская полиция приведена в состояние готовности номер один.

Мы сидели в кабинете Бленкле и пытались разгадать поступившую информацию. Что задумал Цергибель? Защитить демонстрирующих членов его партии от провокационных выступлений «Штальгельма»? Но господин Цергибель очень мало походит на наседку, собственным телом прикрывшую цыпляток от коршуна. Тут что-то другое. Не допустить демонстрантов на центральные магистрали города — на Унтер ден Линден, на Люстгартен и Алекс?! Чтобы у буржуев не испортилось пищеварение от вида марширующих отрядов красных фронтовиков [38] , от алого плеска знамен и транспарантов?.. Что ж, такая версия куда более правдоподобна! Но мы прорвемся, мы проложим путь через любые преграды, и центр Берлина, пусть пока только на несколько часов, но всё же будет наш.

38

Союз красных фронтовиков — организация рабочей самообороны, созданная Коммунистической партией Германии в 1924 году. Запрещена правительством Мюллера в мае 1929 года.

В эти дни Дом Карла Либкнехта был набит рабочими в серой полувоенной форме. Но ведь у них нет оружия! Что можно сделать голыми кулаками против ножей и кастетов штальгельмовцев? Чем станут они защищать детей от тяжелых дубинок полицейских?

Я высказал свои сомнения Бленкле. Он вытаращил на меня глаза:

— Откуда у тебя такая кровожадность, Даниэль? Это очень опасно — снабжать холодным оружием красных фронтовиков и юнгштурмовцев. Горячие головы могут пустить в ход ножи и в любом случае виноватыми будем мы — коммунисты. Пусть уж «Штальгельм» и «Вервольф» бряцают своими кортиками! Не такое оружие решит вопрос «кто кого» на последних баррикадах. — И вдруг рассмеялся: — Прости, но я представил себе, как ты ожесточенно дуэлируешь на кинжалах с каким-нибудь штальгельмовцем.

— А ну тебя к черту, — притворно обиделся я.

Каких-нибудь двадцать минут назад, повстречавшись с Гретой Вильде, я неосмотрительно пообещал быть рядом с ней на демонстрации.

— Мы поручим двум, нет, четырем юнгштурмовцам охранять твою драгоценную особу, — насмешливо сказала она, но тут же тряхнула колокольцами черных волос и совсем серьезно добавила: — Ладно, пойдем вместе, если ты этого хочешь. И я присмотрю за тобой.

Мне пришлось проглотить эту пилюлю.

Бомба разорвалась на другой день. Имперский министр внутренних дел, старый член социал-демократической партии Карл Зеверинг подписал декрет о запрещении первомайской демонстрации трудящихся в Берлине. А выполнение декрета было возложено на полицей-президента Цергибеля.

— Быть этого не может! — выкрикнул Фриц Шталь и дрожащими от возмущения пальцами скомкал и швырнул на пол листы «Форвертса». — Какое-то чудовищное недоразумение! Ни один честный социал-демократ не позволит, чтобы у него отняли право, завоеванное в многолетней революционной борьбе. Я выйду на демонстрацию!

Ани сидела бледная, напряженная, решительная.

— Я пойду с тобой, папа, — сказала она.

Руди покачал головой:

— Теперь не может быть и речи, чтобы юные спартаковцы приняли участие в первомайском шествии. Начнется стрельба. Будут убитые, раненые. Это не для детей!

А я вспомнил синий тугой зад шупо, играющего в кегли. Завтра, быть может, он выстрелит в грудь того самого Вернера, которого победил в единоборстве больших деревянных шаров. Да, вот и надвигаются часы, когда рабочим придется отстаивать свои права с оружием в руках. И тут ножами и кастетами, конечно, не обойтись.

Центральный Комитет вынес решение: демонстрации состоятся. Зеверинг говорит «нет», а мы — «да, да, да!» Уступить сейчас коалиционному правительству Мюллера — значит потерпеть сокрушительное поражение. Мы сметем полицейские заслоны и прорвемся в центр. На наших транспарантах призывы, выношенные в наших сердцах. Мы не хотим новой войны! Мы не желаем, чтобы правительство тратило деньги на броненосцы, в то время как уже два миллиона пролетариев потеряли работу и обречены на голод и нищету. Мы не позволим империалистам обрушиться на Советский Союз — родину рабочих людей всего мира! Да здравствует Первое мая — международный день пролетарской солидарности! Рот Фронт! Рот Фронт! Рот Фронт!

В Веддинге, Нойкёльне, Моабите и других рабочих районах шла незаметная постороннему взгляду, но бешено напряженная подготовка к завтрашнему выступлению.

Пивные были переполнены, однако кружки на стойках оставались девственно чистыми. Посетители разговаривали между собой вполголоса и сразу же замолкали, когда слово брал представитель партийного комитета.

Дом Карла Либкнехта, редакция «Роте Фане» и другие здания, где размещались различные учреждения партии, охранялись красными фронтовиками.

На центральных улицах и площадях появились усиленные полицейские пикеты.

Штальгельмовцы шатались по тротуарам целыми стаями, горделиво принимая заискивающе благодарные улыбки цилиндров, котелков и меховых боа.

С душераздирающим воем проносились «полицейфлитеры» — скоростные пикапы с вооруженными короткими карабинами шупо.

— Нет, стрелять в демонстрантов они, пожалуй, не посмеют, — говорил Бленкле, скорее обращаясь к себе самому, нежели к нам, собравшимся в его кабинете. — И всё же надо быть готовыми ко всему. Все отряды юнгштурмовцев передаются в распоряжение руководства Союза красных фронтовиков. Надо сконцентрировать наши силы. В ЦК — круглосуточное дежурство. Карел Фридеман, Эмиль Кортман и… и ты, Даниэль.

Я посмотрел ему в глаза:

— Это ты так решил, Конрад?

— Решил ЦК. Тебе запрещается участвовать в демонстрации, — сказал он сурово и непреклонно.

А когда мы расходились, Конрад попросил меня на минутку остаться.

— Ты живешь в Карлхорсте. Это порядочный конец, и я думаю, что тебе нет никакого смысла катать туда и обратно. Оставайся-ка, брат, здесь. Диван, — он кивнул головой в сторону древнего сооружения, обшитого черной клеенкой, — в полном твоем распоряжении. Спокойной ночи, Даниэль. Выше голову!

И он ушел. А я остался. Всё это немного напоминало домашний арест.

Я подошел к большому столу Конрада, положил ладонь на телефонную трубку: ну, пожалуйста, скажи что-нибудь. Трубка лежала на металлических вилках, немая и утомленная. Отдыхала от дневной суеты, от объятий жарких потных ладоней.

А кто бы мог позвонить сюда сейчас? У Руди телефона нет. Да кроме того, его предупредили, что я не буду ночевать у него. Эмко и Фридеман, наверное, уже дома. Явятся завтра чуть свет. Небось их-то заарестовать Бленкле не нашел нужным. Знает, что не нарушат дисциплину. А мне не поверил? Эх, Конрад, Конрад…

Я ходил по комнате — от стола до двери, от двери до стола. Восемь шагов туда, восемь обратно. Так, должно быть, мечутся в камере заключенные. Но у них окованная дверь с глазком, а за дверью ходит вооруженный страж. Здесь же дверь открыта. Вот, подошел, легонько надавил на ручку, и дверь распахнулась. Чего ж ты сдрейфил, Митька? Выходи, коли хочешь…

И вдруг зазвонил телефон.

— Алло!

Низкий, с хрипотцой голос насмешливо сказал:

— Спишь, товарищ инструктор? Разбудила?

— Гретхен! — завопил я что есть мочи. — Я не спал… Я слушаю… Ну, говори, пожалуйста, говори.

— Фу, оглушил, — сказала трубка голосом Греты Вильде. Тихонько вздохнула и спросила: — Очень скверно тебе сейчас, Даниэль?

— Очень скверно, Грета, — признался я.

Еще один вроде бы сочувствующий вздох.

— Слушай, Даниэль, я спою тебе. Покрепче прижми трубку к уху.

И где-то далеко и в то же время возле самого уха зазвенела гитара:

Von all unsern Kameraden War keiner so lieb und so gut. Als unser kleiner Trompeter, Ein lustig Rotgardistenblut [39] .

39

«Песня о маленьком барабанщике»; известна у нас в вольном переводе М. Светлова:

Мы шли под грохот канонады, Мы смерти смотрели в лицо. Вперед продвигались отряды Спартаковцев — смелых бойцов.