Дельфин

– Так пойдешь?

– Куда я денусь?

Август снова закурил.

– И почему у нас в городе так много театров? Где социальное обеспечение? Неужели все актёры?

Один большой парадокс. Фрагмент интервью Луки Николса для AuthArt. Часть 2.

– Вы верите в любовь с первого взгляда? И как для вас это понятие меняется с точки зрения драматурга, личности и верующего человека?

– Если отвечать однозначно, то скорее да, нежели нет. Я пока не встречал никого, кто сразу здесь и сейчас влюблялся именно во внутренний мир другого человека, влюблялся настолько, чтобы это стало смыслом его жизни. Давайте не забывать, что сначала смотрят глаза – зеркало души, а уже потом думает голова, и как бы вы ни хотели это спрятать, происходит всё именно так. Вы увидели такую красоту, которая мгновенно сожгла все листки вашей тетрадки внутреннего мира, у вас перехватило дыхание, вы почувствовали щекотку где-то в области груди, либо спускающуюся к животу, либо окончательно перекрывающую кислород вам тёмной ночью. И только тогда вы сделаете шаг навстречу, если хватит духа. Если в вас нет огонька, который можно, кстати, здорово скрыть и нарваться впоследствии на проблемы с собственной совестью, имеющей свойство горчить, то и дальше пары взглядов дело не зайдет. Но мы же говорим о любви, правильно? О Любви, вернее. Начало всего одно – вы проверите, насколько красивую мелодию на ксилофоне души отыграет тот, кого увидели глаза. Именно в этот момент, в тот самый миг вы внутренне примете решение, в котором потом можете и не сознаться, поскольку оно будет непроизвольным. Вообще-то, всё, что связано с Любовью нельзя на делить на разные взгляды с точек зрения одного человека. Не понимаю, когда один человек говорит о любви в нескольких мнениях, тем более в моей профессии. Это не просто лицемерие, это отказ от собственных взглядов, которые ты в той или иной манере проповедуешь в книгах. Ты как писатель, как личность, как просто человек с улицы, должен говорить одно и то же, придерживаясь того, что ты хочешь донести. Всё идет через взгляд, а потом вы уже решаете, топить ли себя в переживаниях, заботах и целых городах в глазах другого. Скажите, если не так? И насколько сильно вы влюбились то, что олицетворяет, в виде внешности, нутро того или иного человека, будет зависеть глубина вашего погружения.

– Расскажите о музыке в вашей жизни. Вы не раз говорили, что у вас нет голоса, чтобы запеть.

– До сих пор считаю, что музыка в моей жизни – это один большой парадокс: я люблю музыку всей душой, но музыкантом себя назвать не могу. Сложно представить, что бы я любил из занятий больше, нежели литературу и музыку. Театр и кино, возможно. Но вот как бы я ни причислял музыку к своим по-настоящему необходимым частям жизни, без которых белый свет будет не мил, пока это происходит только в моей душе. Приведу вам пример. Стоит мне представить героиню, источник вдохновения, актрису, скажем, изобразить её тепло, понять за несколько мгновений, что же стоит за её большими и добрыми глазами, чуть прищуренными в улыбке и скрещёнными на груди руками, то я знаю, как я переложу это на бумагу, и какого я подберу ей принца на белом коне. Я знаю, что это будет, условно, сказка для взрослых с неоднозначными персонажами и размытым представлением о добре и зле, аллюзией на общество, допустим. Видите? Возможно, я бы мог изложить эту историю в одном-двух куплетах баллады или блюзовой песни, но смог бы я по-настоящему правильно озвучить эту сказку своим голосом. Это вопрос духа, вопрос эмоций. Я считаю, что настоящие артисты, как, например, мой брат, проделывают куда больше труда, нежели писатели и композиторы, потому что перед ними стоит задача озвучить то, что до них было лишь написано на бумаге. Кому из вас не было проще написать список своих дел или недостатков на бумаге, чем озвучить его вслух, своим голосом. Недаром говорят, что слово имеет силу, проговоренное слово. Так вот правильно донести музыку – это талант, которым я не уверен на все сто, что обладаю. Я склонен полагать, что это во мне всё-таки существует где-то рядом с другими способностями, но повода расширять свой арсенал у меня пока не было. Думаю, чтобы это Чудо произошло, его должно вынуть другое Чудо. Ну и да, у меня нет голоса. (Смеётся)

Ноябрь.

Глава 11. Беззвучный диалог глаз.

Август звучно хлопнул дверью машины и застегнул пиджак на нижнюю из двух пуговиц. Сегодня его светлые волосы были всё так же неаккуратно длинны, но уложены назад гелем, что он объяснял не суеверием относительно стрижки до концерта, а стремлением достойно выглядеть на благотворительной вечеринке, не отступая от образа. Тем не менее, перед концертами Август непременно стригся, нарушая все стереотипы, чтобы следовать своим. Лука был одет в серый костюм-тройку и солнечные очки, потому что начало мероприятия было запланировано на пять часов, а в последние дни осенняя погода стала давать сбои, пуская яркое солнце на орбиту дневных забот. Правую руку писателя украшали многочисленные металлические и несколько вязаных браслетов, на левой же главенствовали над татуировками большие часы, которые Лука надевал только при выходе в свет. Прическа старшего брата была традиционна для него, впрочем, сделанной с особой аккуратностью: волосы были подняты и уложены в правую сторону, но часть челки всё равно отделялись от общего смоляного ряда и слегка нависала надо лбом тонкими полосками.

В целом, братья выглядели безупречно, что давало Луке повод для энтузиазма. Он не считал себя любителем прихорашиваться, но в этот раз сделал это с особой охотой. Николсы двинулись в сторону главного входа в «Равенну», днём выглядевшей еще более массивной, нежели ночью. Отдав приглашения, с особой бережностью подписанные Марком (Еще бы, Лука согласился на посещения светского мероприятия, что создавало бесценную рекламу книгам и издательству), Лука толкнул главную дверь и, сняв очки, замер с ними в руках.

«Равенна» была полна людей в костюмах и пышных платьях. Впервые писатель видел, чтобы все люстры театра горели в дневное время, которые, вкупе с солнечными лучами, пробивающимися через массивные готические окна, создавали непередаваемую игру блик и цвета на полу исполинского театра. Братья подошли к краю балкона, от которого вниз, к столам и небольшой сцене, вели две полуспиральные лестницы, и стали рассматривать происходящее внизу.

– Если здесь не будет труппы, я немедленно уезжаю.

– Тогда ты будешь вторым у выхода после меня.

Август хлопнул Луку по плечу и спустился в зал по правой лестнице, старший брат предпочёл левую. Братья воссоединились у основания лестницы и продолжили путешествие в зал, который был полон еды, людей и разговоров. Как это всегда бывает на приёмах, их встретили подносом с шампанским, от которого ни один из разведчиков не отказался.

– План такой. Лука отхлебнул из бокала и пристроился в углу большого главного зала аккурат около одной из серых каменных стен.

– Мне нужно как можно меньше людей, чтобы успеть выделиться из толпы. Разговор вряд ли будет длинным, потому что желающих покалякать на таких мероприятиях всегда выше крыши.

– Тебе может удастся увлечь её собой на целый вечер. И не придётся отстреливаться взглядами и улыбками в сторону друг друга остаток ночи.

Лука хмыкнул и качнул головой:

– Чем больше мне выпадет времени – тем лучше, но хватит и нескольких минут, чтобы запомниться.

– А на то, чтобы донять меня этим – несколько часов.

Писатель улыбнулся и провел глазами по залу:

– Давай осмотримся. Если найдешь её – дай знать. Ты на верхнем этаже.

Август вынул из нагрудного кармана ту самую программку «Равенны» с фотографией Эмилии, уже успевшую помяться у него в окрестностях груди, и не спеша оглянулся.

– Без разогревов? Я бы пропустил бокал-другой.

– Найдешь, и у тебя будет на это предостаточно времени, пока определишь бойфренда или ухажеров. Трезвым у тебя прицел сбивается.

– Надеюсь, ты же будешь жертвовать в честь покровителей этой вечеринки?

Август бросал свои подозрения уже в спину исчезавшего в реке из смокингов Луке.

Глава театра Христофора Леон не создавал впечатление человека, способного быть ответственным ни за что, кроме скромного паба на пересечении улиц около порта. Особой отличительной чертой этого высокого и худощавого человека с рыжими бакенбардами и лысиной на затылке был невиданной мощи и подвешенности язык. Леон перемещался по залу, переходя от одного островка известных в определённых кругах города людей, и везде стремился казаться в доску своим, и, что интересно, у него это нигде не получалось, поскольку поддержать какую-либо другую тему, кроме театральной, он не был в состоянии. Около дальней колонны он встрял в сулившую перспективу беседу с известным художником-авангардистом, но довольно быстро осел в ил из собственных ожиданий, не сумев поддержать термины профессионала и искусствоведа соответствующими познаниями со своей стороны. Переметнувшись в центральный круг, он было нашёл некое понимание у кинематографистов, но вскоре под предлогом признания только одного актёрского ремесла – театрального, а не «фотоаппаратного», руководитель театра уже избегал вопросов о долгах и труппе собственного детища.

Наконец, Леон осел у одного из столов с закусками, где случайным образом оказалась часть творческой группы «Равенны». Почувствовав знакомую почву, глава Христофора расцвел, не замечая, что от труппы постепенно отваливались части людей, стремившихся найти траву позеленее для разговора.

– Я решительно не понимаю, почему у вас в «Равенне» настолько редко происходит смена репертуара. Вы можете давать один спектакль два месяца кряду.

Еще больше раскрепостило Леона блюдо с канапе самого разного сорта, потому мысли его стали еще более уверенными и сильными, а их изложение приобрело форму лёгкого превосходства:

– У нас спектакли идут не больше двух недель, и то это с творческими поправками по ходу действия – в Христофоре, знаете ли, каждая программа отличается от предыдущей.

Симон, один из костюмеров «Равенны», и одетая в светло-коричневое вечернее платье необыкновенной красоты девушка с ниспадающими на плечи густыми каштановыми волосами, переглянулись.

– У всех свои репертуары, кто-то по канапе специалист, а кто-то по бизнес-вопросам. Друг у друга не отнимем хлеб.

Девушка расплылась в широкой и тёплой улыбке и отбросила прядь уложенных на левую сторону лица волос, открыв для света люстр вторую половину лица и хлопнув ресницами. Актрисе не меньше других надоело общество Леона, но она не уходила, оставляя других на растерзание главы театра Христофора, принимая удар на себя. Если при этом на лице у костюмера было написано явное раздражение вопросами и рассуждениями Леона, то девушка не имитировала сияющей улыбки, а искренне снисходительно и понимающе относилась к причудам гостя, кивая вслед его фразам и эмоционально поднимая брови в такт вопросу.