Дело об «Иррегулярных силах с Бейкер-стрит»
Шрифт:
Харрисон Ридгли III c умышленной томностью завершил свой рассказ и вернулся на место. Не успел он усесться, как к столу подошёл для выступления лейтенант Джексон.
— Моя очередь, — коротко бросил он. — Те первые две истории были довольно странными. Они предлагают много возможностей для размышления, даже помимо всех тех холмсовских ракурсов, которые вы так блестяще раскапываете. Но их нельзя проверить. Ни один независимый наблюдатель не видел мерзкого нациста Гроссмана или капитана Фэрдела Эгера, нашедшего человеческое ухо в драке на Мейн-стрит. Здесь другой случай. Я знаю репутацию доктора Уизерса. Он великолепный профессионал и самый надёжный свидетель, о каком можно только мечтать. И, оставляя пока в стороне полковника Уорбертона, чертовски важно, что у одного из пациентов доктора Уизерса
— У одной из его секретарш на студии, — сказала Морин, — был нервный срыв. Но от него их столько ушло, что сложно вспомнить, у какой именно. Нет. Простите, лейтенант, не поможет. Та была маленькая и темноволосая — в общем-то, милая, но не та блистательная красота, какой так восхищается мистер Ридгли.
— Кто-нибудь ещё? — пристально рассматривал молчащее собрание Джексон.
Наконец, заговорил Ридгли.
— Можете быть конкретнее, — тихо предложил он. — Спросите доктора Боттомли.
Доктор Руфус Боттомли ощетинился. Внезапно всё эксцентрическое достоинство, столь присущее ему, показалось просто фальшивой, пустой напыщенностью, претенциозной и, как знал её владелец, на самом деле очень уязвимой кольчугой.
— Какого чёрта мне… — начал он.
— Понимаю, что имеет в виду мистер Ридгли, — прервал Джексон. — Согласно его рассказу, доктор Уизерс сказал, что девушка не могла узнать своих прежних друзей, а затем добавил, что он знает друга Ридгли — вас. Это не выглядит как случайное замечание; тут есть связь. Он также сказал, что девушка у него занимается работой, которую делала до катастрофы; очевидно, это работа в кабинете врача. Давайте покончим с этим, доктор Боттомли: кто эта девушка и как она связана с Уорром?
— Вы не имеете права спрашивать меня об этом, лейтенант, — неуверенно раздался обычно столь гулкий голос доктора Боттомли. — Вы знаете, что ваше положение здесь не отличается от любого из нас; я не обязан вам отвечать.
— Но вы обязаны отвечать нам, — с непривычной силой прервал его Дрю Фернесс. — Мы собрались сегодня здесь, чтобы обдумать это дело. Всё, что всплывает, должно быть исследовано до дна. Если вам известны какие-либо относящиеся к делу факты…
— Заверяю вас, что они к делу не относятся.
— А относились к делу ваши нелепые, скандальные сказки о моей семье? Всё было в порядке, а? Это был дух игры. Вытащите всех гнилых ползучих тварей на свет, помогут они нам или нет. Давайте хорошенько рассмотрим их. Но когда это ваша…
— В самом деле, он прав, Боттомли, — вставил Джонадаб Эванс. — Что бы вы ни знали об Уорре…
— Верно, Herr Doktor. Наше расследование должно вести без оглядки на личности и личные обстоятельства…
Руфус Боттомли встал. Гордая эспаньолка затряслась в безнадежном негодовании, а его низенькое, толстое тело раздулось от ярости. Он раскрыл рот, но не стал говорить: «Ад и смерть!» Он просто сказал:
— Чёрт возьми! Я не тот человек, чтобы меня так травить. Я уже говорил вам, что дело Энн не имеет ничего общего с Уорром — вообще ничего. Если оно… Но неважно. Ужасно, что Ридгли вообще наткнулся на это. Но обморок, клянусь вам, чистое совпадение; и если вы хотите превратить его во что-то ещё, можете нырнуть с моими пожеланиями в самое глубокое адское озеро и там кувыркаться, сколько влезет.
— Держите себя в руках, Боттомли, — мягко проговорил мистер Эванс.
— Держать себя в руках? Недостаточно того, что я должен сидеть здесь и выслушивать вести, которые разрывают сердце. Недостаточно даже того, что меня донимают вопросами, инсинуациями и гнусными намёками на какое-то немыслимое соучастие. Но теперь меня просят держать себя в руках? Да чёрта с два! — заорал он — и, сделав это, вдруг словно подчинился отвергнутому им же совету. По крайней мере, физически. Его тело больше не тряслось, а борода топорщилась сурово и непоколебимо, когда он шёл к двери. — Я иду в свою комнату, — изо всех сил сдерживаясь, проговорил он. — Я мог бы, если бы захотел, усомниться даже в праве сержанта Финча законно держать нас в этом доме. Естественно, ни у кого нет полномочий задерживать меня в этой комнате. Мне будет интересно послушать позже, какие ещё маленькие сюрпризы вы друг другу заготовили. В данный момент я желаю только тишины. Доброй ночи.
Он
удалился. Ни Джексон, ни сержант не пытались остановить его.— После этой трогательной сцены, — проговорил Харрисон Ридгли, — предлагаю всем выпить ещё по одной. А затем, если я позволю себе принять председательство в отсутствие нашего возмущённого Тантала, мы будем иметь честь выслушать Отто Федерхута. И кто, — вслух задумался он, — получит по пальцам на сей раз?
Глава 14
Примечательное дело ядовитой ящерицы,
повествование Отто Федерхута
Свою историю, meine Herren, [87] я должен предварить двумя извинениями. Одно из них касается хода моей речи, ибо, хотя я напечатал свой рассказ и тщательно перечитал рукопись, я всё же не уверен, где должны быть слова. Часто я слышал, как американцы и англичане протестуют против порядка слов в немецком языке; но наши слова, по крайней мере, следуют правилам. Вам эти правила могут показаться странными, но у нас никогда не возникает сомнений, где должно быть слово. В вашем порядке («естественном», как вы, кажется, его называете), я теряюсь.
87
Господа (нем.).
Другое извинение состоит в том, что я не предоставлю вам возможности сменить место действия. Я не предлагаю вам ни заброшенных домов, наполненных нацистскими шпионами, ни санаториев с прекрасными падающими в обморок служанками. Я показываю вам лишь этот дом, 221б, и претендую на интерес моего рассказа лишь в том, что жизнь моя оказалась в большей, чем когда-либо опасности от последователей Фюрера.
После ланча мой рассказ продолжается тем, что я обнаруживаю у входной двери спор между сержантом и странным молодым человеком. Молодой человек, насколько я понимаю, стремится увидеть кого-нибудь из нас — то есть любого «Иррегулярного», за исключением лишь Джонадаба Эванса, — и этот факт в тот момент выглядит весьма странным. Сержант упрямо настаивает, что молодой человек — репортёр, и настаивает, что тот не зайдёт внутрь, но на лице его я читаю напряжение личной озабоченности, не свойственное человеку, пытающемся обеспечить своего редактора статьёй.
Я вмешиваюсь в спор.
— Сержант, — говорю я, — если этот молодой человек желает видеть одного из нас, почему бы нет? Это может быть важно.
Лицо молодого человека просияло, и он атаковал сержанта со свежими силами, пока этот достойный офицер, наконец, не сдался, продолжая ворчать.
— Я Отто Федерхут, — объяснил я. — И, боюсь, лишь я могу быть вам полезен. Я не видел сегодня никого из остальных, кроме герра Эванса, и не знаю, куда они могли деться. Но если вы подниметесь в мою комнату, мы сможем обсудить вашу проблему.
На первом этаже под крышей было жарко. (Прошу прощения; читая, я помню, что вы говорите «второй этаж». Если я хочу быть хорошим американцем, то должен привыкнуть к таким вещам.) Я открыл окна, мы сняли пиджаки и устроились поудобнее.
Я хотел бы прибавить сюда романтический штрих и описать вам молодого человека, хотя мне всегда казалось, что описание внешности мало помогает в установлении образа ума и нрава. Ибо разве не было правилом судебной процедуры, что в каждом обжаловании дела должно быть представлено полное описание всех сторон и свидетелей? День Ломброзо прошёл, а день Хутона [88] хотя и настал, но свет его ещё слаб. Более того, молодые люди Америки в своей стройной и мускулистой невзрачности кажутся мне иногда столь же неразличимыми, как многие китайцы. Итак, я не могу сказать ничего, кроме того, что это был молодой американец, отличавшийся от своих многочисленных собратьев лишь тем, что он имел при себе трость, являющую собой ныне в этой стране редкость, и что я счёл его честным и прямым ещё до того, как оказался обязан ему своей жизнью. Кроме того, возможно, мистер Эванс даст вам более полное его описание, когда я закончу.
88
Эрнест Хутон (1887–1954) — американский антрополог, известный работами по классификации рас и участием в деятельности расистских организаций.