Дело об «Иррегулярных силах с Бейкер-стрит»

— Рад, что застал тебя. Остальные ублюдки не знают меня… скажем, так близко, а? Могут не оценить моё дружеское приветствие.

— Вы хотели бы сообщить что-то конкретное? — с холодной вежливостью спросил Фернесс.

— Нет. Ничего особенного. Просто скажу вам, девочки, что увидимся вечером. Ваше маленькое воссоединение было бы неполным без меня, не так ли? Ты ведь знаешь, что просто умираешь от желания увидеть меня, душенька, а?

— Мистер Уорр, предупреждаю вас, что если увижу вас снова, то…

— Я скажу тебе, что ты сделаешь, гиацинт, — вмешался Уорр. И он принялся описывать в самых фантастических и непечатных выражениях свои представления о том, что может сделать с ним Дрю Фернесс, — представления, допускавшие немыслимую физическую гибкость.

Дрю Фернесс швырнул трубку, прерывая этот поток непристойностей, жестом человека, заталкивающего обратно за джинном пробку. Когда вернулась Морин, его лицо было белым.

— Мисс О’Брин, — начал он, — я…

— Вы всё ещё здесь? Послушайте. Я думала, что сказала вам, чтобы вы катились до шести. То, что вы на этой галере местный, не даёт вам никаких привилегий. Боттомли, Ридгли и О’Даб прекрасно сидят по своим отелям, а Федерхут, полагаю, ещё в поезде. У них больше здравого смысла, и они не разводят тут суету…

— Мисс О’Брин, — прервал он, — пожалуйста, помолчите минутку.

В его голосе послышалось нечто почти что авторитарное, не столь уж далёкое от классной комнаты.

— Я пришёл сюда не суету разводить. Признаюсь, моё удивление при встрече с вами было наигранным. Я узнал на студии, что вы здесь, и, поскольку с того безумного дня в «Метрополисе» я…

Он немного помедлил, и Морин подхватила, сверкнув голубыми очами:

— Продолжайте, профессор. «С того безумного дня!» «Начинай, капельместер, мой полк уходит на заре!» Романтика и всё прочее! Слушайте. Вам почему-то кажется, что я занималась чем-то, кроме попыток спасти «Полли» от иска о возмещении ущерба? Бросьте. Что с вашим учёным умом?

Молчание оскорблённого достоинства исходило от Дрю Фернесса. Он безмолвно поднял чемоданчик и направился к двери. Внезапная тень разочарования скользнула по лицу Морин. Она заговорила, сама не зная, что хочет сказать.

В дверь позвонили.

Морин протиснулась мимо мистера Фернесса, с грохотом распахнула дверь и произнесла «Да!» с несколькими лишними «д».

— Посылка для О’Брин.

— Прошу прощения, мисс О’Брин, — говорил Фернесс, расписываясь в получении посылки и принимаясь её разворачивать. — Я понял, что было самонадеянно с моей стороны… То есть, я… В конце концов, моя жизнь, боюсь, бедна и замкнута, и вряд ли позволяет мне… Бог мой! — прервался он. — Ради всего святого, что это?

Морин тоже на мгновение задумалась. Ей понадобилось некоторое время, чтобы понять, что то, что выглядело крайне модернистской кухонной утварью, в действительности было хромированной пародией на бюстгальтер нелестно маленького размера, и припомнила свою шуточную угрозу Уорру выставить студии счёт за урон, понесённый ей на боевом посту.

Она прочла вложенную записку:

Не то чтобы он пригодился тебе среди дедукционистов.

С любовью,

Уорр

— Нет, — заметила она, ни к кому конкретно не обращаясь, — боюсь, что нет.

Глава 4

Пресса работала — странное это выражение; оно приводит на ум картинку орды других представителей прессы, развалившихся по всему Голливуду на роскошных диванах, задушенных стайками прислуживающих им одалисок и пренебрежительно размышляющих о своих коллегах, которые работают — так вот, пресса работала на приёме в честь «Иррегулярных сил с Бейкер-стрит» вполне благосклонно. Собственно, пресса всегда благосклонно работает на любых мероприятиях, спонсируемых Ф. Х. Вейнбергом, которого, изумлением и всеми прочими способами, отмечают как лучшего хозяина во всей колонии кинодельцов. Он никогда не балуется ни причудливо старинными приглашениями (иные представители прессы с содроганием вспоминают то утро, когда получили приглашения на премьеру «Робин Гуда»), ни застенчиво задуманными сувенирами; нет, он накрывает великолепный стол, обставляет блистательный бар и чаще всего предлагает гостей, чьё новостное значение шире чисто кинематографического.

Собственно говоря, Морин, циркулируя среди вечеринки, страдала некоторым профессиональным беспокойством. «Пёстрой ленте» никто не уделил особого внимания. Всякий корреспондент (или колумнист, или как он там придумал называть себя, чтобы отличаться от обычного репортёра, стоящего за дверью) выискивал жертву, исходя из личной славы данного деятеля, и занимался этим весьма успешно, нисколько не думая о «Метрополис-Пикчерз».

— Социализированная медицина, — декламировал доктор Руфус Боттомли, шутливо шевеля своей эспаньолкой, — это одновременно и золотая цель, и бездна ужаса. Медицинская профессия не сможет долго без неё существовать, но вполне может быть ею и разрушена. Суть в том, что эта реформа, сколь бы настоятельной она ни была, должна исходить от самой профессии, а не тоталитарно навязываться извне произвольно созданной бюрократической властью. Мрмфк. Я слышал, что эксперимент в этом направлении проводится сейчас в Калифорнии. Не могли бы вы рассказать мне, сколь близок он ныне к успеху?

— Боюсь, — признал его колумнист, — я об этом не слышал.

— Чёрт возьми! — вскричал доктор Боттомли, трижды ритмично постучав по ручке кресла. — То есть человек приезжает из Ватерлоо, штат Айова, через Нью-Йорк, чтобы рассказать вам, калифорнийцам, про эксперимент, жизненно важный для всей нашей общественной структуры и проходящий сейчас прямо посреди вас? И это хвалёное всеведение прессы? О, тогда…

Морин подошла к столику у бара, где с бутылкой скотча и интервьюером, несомненно, расставляя их именно в таком порядке значимости, расположился Харрисон Ридгли III.

— Кампания за чистую литературу? — говорил он. — Ну, и прекрасно. Но при чём тут я?

— Я слышал, мистер Ридгли, что «До упада!» собираются запретить на всех прилавках этой страны.

— Для чистых, друг мой, нечисто всё вокруг, — рассмеялся Ридгли. — У меня есть неприятное подозрение, что парафраз этот повторялся уже не раз, и может показаться, что это обесценивает его притязания на истину; но, заверяю вас, я верю в него безоговорочно. «До упада!» современен. «До упада!» честен. Хуже всего, что «До упада!» увлекателен и популярен. Итак, «До упада!» должно быть горячим бризом разложения, проносящимся по прекрасному лику земли. И это вдохновляет меня на приятный лозунг: «С «До упада!» жарче, чем в торнадо».

— Но говорят, — настаивал интервьюер, — что ваши рассказы и особенно ваши рисунки вызывают эротический эффект в умах дегенератов. Можете ли вы что-либо сказать по этому поводу?

— Конечно, вызывают. Иначе зачем, думаете, я плачу Денни столь возмутительные суммы за его рисунки? Но нормальный человек, какое бы удовольствие он ни находил в эротике, контролирует свои импульсы в силу страха перед обществом, а неконтролируемые импульсы дегенерата едва ли нуждаются в моей помощи, чтобы проснуться. Смотрите, — он спокойно протянул гибкую руку и схватил Морин за запястье столь безразлично, словно она была всего лишь предметом мебели. — Вот чертовски привлекательная девица. Хорошо её разглядите. Итак, вы хотите обладать ей? Конечно, хотите. Как и я. Как и любой нормальный человек. Но мы этого не делаем. В то время, как дегенерат набросится на неё со вполне логичной несдержанностью вне зависимости от того, видел ли он хоть один рисунок Денни.

— Мистер Ридгли, — сказала Морин, высвободив руку, — страх перед обществом удерживает нас от много. Прямо сейчас он не позволяет мне нанести хороший удар правой по вашей мужественной современности.

Интервьюер сделал глоток и откинулся на спинку кресла. Сдаётся, это было бы неплохо.

— Ну-ну, — сказал Харрисон Ридгли III. — Пожалуйста, не разыгрывайте оскорблённую героиню. Вы просто подошли для иллюстрации как нельзя кстати и, естественно, должны понимать, что вы чертовски привлекательная девица.