Демон скучающий

Сегодня был по-настоящему тёплый день и тёплая ночь, и рассвело рано, и можно было погулять, пусть и не в лёгком платье, но гулять так, как Вероника хотела больше всего на свете. Но получилось, как получилось, и они не встретились. И непонятно, встретятся ли ещё?

– Знаешь, Вербин, нет ничего лучше летнего Питера. Ночного белого или ночного тёмного. И, особенно, утреннего – восхитительного. Я гуляла по нему миллион миллионов раз, а может, даже больше, но то были не прогулки, а тусовки, в больших или не очень, компаниях, тусовки весёлые, но не такие важные, как прогулки вдвоём, на которые не берут кого попало. Таких прогулок в моей жизни не было, потому что однажды я предложила, но он сказал, что в четыре утра нужно спать, а не таскаться по городу. А потом, через пару месяцев, он спросил, не хочу ли я прогуляться, но я сказала нет, потому что он не опомнился, а прилетал среди ночи, вот и предложил встретить его, а потом «прошвырнуться по набережным, раз всё так удачно складывается». Но я уже знала, что он – не он, ответила, что очень устала и не поеду в Пулково, и тема заглохла. Заглохла так сильно, что я много лет не хотела ни с кем гулять по ночному Питеру. Чтобы вдвоём. А сейчас – очень хочу.

Она была одна и говорила себе. А может, не говорила, а объясняла, потому что очень хотела, чтобы в её жизни случилась хоть одна прогулка по ночному Питеру вдвоём, а чтобы это произошло, она наконец-то решилась написать в мессенджер:

«Нам нужно поговорить».

И стала ждать.

* * *

– Вам удалось меня удивить.

– Хотите об этом поговорить? – быстро спросил Голубев.

В ответ Селиверстов мягко провёл пальцами правой руки по столешнице, наблюдая за этим действом с таким вниманием, словно из-под его руки должен был выйти чертёж вечного двигателя, и поинтересовался:

– Как у вас получилось найти меня?

Следователь не увидел причин не ответить.

– Некоторое время назад сотрудники полиции установили на лестничной площадке скрытые видеокамеры. И на имеющейся в нашем распоряжении записи отчётливо видно, как в мастерскую Лидии Добродеевой сначала заходит Арсений Клён, вот он… – Голубев продемонстрировал Селиверстову фотографию. – А затем, примерно через полтора часа… Узнаёте себя? – Ответа не последовало. – Через четыре часа вы покинули мастерскую с двумя большими мусорными пакетами в руках, оставив дверь полуоткрытой. Мы предположили, что в пакетах находятся останки Клёна, которого вы хладнокровно убили.

– В состоянии аффекта.

– Об этом будете рассказывать на суде. – Следователь вывел на экран планшета следующую фотографию. – Вы оставили машину довольно далеко от дома Лидии, вне зоны действия видеокамер и сумели добраться до неё незамеченным. Но ранним утром автомобилей мало, и мы сумели вас отыскать и проследить, Фёдор Анатольевич. Вам нужно было срочно избавиться от груза, поэтому вы по очереди заехали в две «чистые» зоны и бросили пакеты в мусорные баки, логично предположив, что через час или два баки почистят и останки Клёна окажутся на полигоне. Но даже если их найдут, никто не докажет, что это вы бросили пакеты. И никто не сможет сказать, где произошло убийство, потому что вы управляли видеокамерами в доме Добродеевой и отключили их, когда входили в парадное и выходили из него. Но о наших устройствах вы не знали. И пакеты мы нашли.

На этот раз Селиверстов молчал чуть дольше, почти две минуты, а следователь ему не мешал.

– Чья была идея установить видеокамеры? Вербина?

– Не важно.

– Ну, да, сейчас это действительно не важно. – Он погладил левой рукой подбородок. – Когда я узнал, что к расследованию подключился Вербин, сразу понял, что скучно не будет.

Говорить о Феликсе Голубев не хотел, поэтому задал следующий вопрос:

– Кем вам приходится Лидия Сергеевна Добродеева?

– Любовницей.

– Что?

– Ждали другого? – усмехнулся Селиверстов. – Мои слова легко проверить, у вас есть образцы ДНК Арсения, есть мои, и не составит труда выяснить, что мы родственники. Арсений – мой младший брат. Сводный. По отцу.

– Ваше настоящее имя?

– Борис Константинович Зиновьев, но я прошу называть меня Фёдором Селиверстовым. Это имя было со мной всю жизнь и… пусть остаётся навсегда. К тому же вы не докажете, что я – Зиновьев.

– Хорошо… Фёдор Анатольевич.

Селиверстов кивнул, коротко поблагодарив следователя за это небольшое, но для него очень важное одолжение.

– Я родился в одна тысяча девятьсот семьдесят четвёртом году в Красноярске. Моим отцом был Константин Григорьевич Зиновьев, художник.

– Почему вы сменили имя?

– По личным причинам.

– Скажете по каким?

– Это не имеет отношения к делу.

– Откуда вы взяли документы?

– Один документ, – уточнил Селиверстов. – Свидетельство о рождении принадлежало моему школьному другу. Их семью погромщики убили в тот же день, что и мою, но дом загорелся позже, и я успел найти то, что мне было нужно. Воспользовавшись его свидетельством, я добрался до Санкт-Петербурга и… скажем так: легализовался. Окончил школу, проведя один год в детском доме, поступил в университет. Что было дальше, вы знаете.

– Не уверен. О ваших похождениях в девяностые мы можем только догадываться.

– Они не имеют отношения к делу, – хладнокровно ответил Фёдор.

Рассказывать, как шестнадцатилетнему сироте, оказавшемуся в огромном чужом городе, удалось стать одним из видных его граждан, Селиверстов не собирался, да и Голубева, во всяком случае сейчас, интересовало другое.

– Кто скрывался под псевдонимом Абедалониум?

– Я, – уверенно произнёс Фёдор. – Отец привил мне любовь к живописи, все говорили, что у меня талант, и, наверное, так оно и было. Однако убийство семьи и необходимость выживать не позволили мне стать художником. Я приложил свои таланты в другой области и добился некоторых успехов. Что же касается живописи, я продолжил ею заниматься, однако тщательно скрывал своё увлечение, поскольку в официальной биографии Селиверстова не было места художественной школе. Вы уже обыскали мой загородный дом?

– Да.

– Нашли мастерскую?

– Да.

– Фотографии картин?

– Вы знаете, что да.

Готовых работ полицейские в мастерской не обнаружили, зато нашли фотографии, сделанные во время работы над некоторыми известными полотнами Абедалониума. В том числе Фёдор был запечатлён рядом с незаконченной «Мёртвой» и на фоне пяти или шести авторских копий «Демона скучающего». Все фотографии были отпечатаны, найти оригинальные файлы не удалось, поэтому дата съёмки осталась неустановленной.

– Какое-то время живопись была моим тайным увлечением, своего рода отдушиной. Но художнику требуется признание. И сейчас я говорю не только о славе, хотя она важна, а о том, чтобы работы не умирали в секретной галерее, предназначенной для одного человека, он же – автор. Вот я и придумал Абедалониума, историю которого пересказывать не стану, вы её знаете.

– К его истории мы ещё вернёмся, – пообещал следователь. – Нам предстоит долгое общение.

– Как скажете, – улыбнулся Селиверстов. – Для реализации проекта я сформировал команду: Чуваев отвечал за оперативное управление и при необходимости играл роль Абедалониума, Арсений взял на себя всю техническую часть, я обеспечивал финансирование и писал картины. Как вы знаете, мне удавалось сохранять инкогнито на протяжении пятнадцати лет, и в какой-то момент я полностью уверился в том, что так будет всегда, что Абедалониума невозможно найти, и поэтому решил использовать его, чтобы справиться с возникшими проблемами. – Фёдор заговорил чуть громче. – Некоторое время назад я стал испытывать трудности в бизнесе и решил расширить свои возможности за счёт конкурентов. Я знаю много грязных тайн, но до поры придерживал информацию…

– То есть вы молчали о преступлениях? – уточнил Голубев.

– Как все вокруг, – пожал плечами Селиверстов. – Или вы не знаете, как работает система? – Пауза на ответ, ответа не последовало. – К тому же игра в компромат быстро становится обоюдной. Вычислить заказчика несложно, а после вычисления всегда следует «ответка».

– На вас тоже есть компромат?

– Как и на всех вокруг. – Фёдор поморщился. – Но не такой грязный, как использовал я, чтобы убрать Кукка.

– Он был вашей целью?