День да ночь

Смотрю, опять наш "мессер" летит. Соскучился. Это он круг сделал и снова на нас вышел. Разогнал по канавам. Но на этот раз в орудие не попал и никого из нас не зацепил. Слышим: на задах уже фрицевские автоматчики постреливают. Нам побыстрей отходить надо, а тут еще пушка. Тяжелая, стерва. Чувствую, догонят нас фрицы, и останемся мы здесь все, возле нашей покалеченной и совершенно теперь негодной пушки. Я и говорю своим:

– Орудие разбито, фрицы все равно ею не попользуются, а нам отрываться надо.

И побежали мы, сколько было сил, к своим. Потому что каждая минута дорога. Выбрались в поле. Ориентиры знакомые, сколько раз здесь наступали и отступали. Отсюда и деревня видна, куда нам надо. Добрались до своих без потерь. Как в кино...

Опарин вздохнул и поморщился от боли. Осторожно пощупал пальцами ребра.

– Больно?
– посочувствовал Дрозд.

– Да ничего.

– Меня тоже однажды прижало. Зуб сверлили, - ударился в воспоминания Дрозд.
– Так болело...

– Сравнил, - осудил его Лихачев.
– Зуб вырвал и к вечеру опять ходишь, песни поешь. А здесь ребра, кость. У меня, когда трещина на ребре была, неделю смеяться не мог. А уж чихнуть, так просто невозможно. Недельку придется потерпеть, не меньше.

– Потерплю, - куда было Опарину деваться.

– Дальше что было?
– напомнил Бабочкин.

– Так, оно, ничего такого еще и не было. Обычные фронтовые будни. А дальше все и началось, - вернулся к рассказу Опарин.
– В той деревне, куда мы добрались, наш полк стоял. Все, что от него осталось. Нашел я комбата, доложил. Тот, как положено, обложил меня за то, что пушку и машину не уберег, заодно и весь расчет обложил, фрицев, конечно, тоже и ушел писать рапорт. А я на кухню. Мои орлы уже там. И мне повар полкотелка насыпал. Сижу я, кашу рубаю и ни о чем не думаю: ни о войне, ни о фрицах, ни о пушке своей. Только о каше. И удовольствие от этого получаю. Только тут подходит какой-то младший сержант.

– Ты, - спрашивает, - сержант Опарин?

– Угу, - киваю я, потому что рот занят.

– Пойдем, вызывают тебя.

– Сейчас, - отвечаю.
– Кашу доем и пойду. А кто вызывает?

Он наклонился и потихоньку, чтобы никто не слышал:

– Никаких сейчас. Бросай свою кашу и пошли. Вызывает начальник особого отдела. Понял?!

Понять-то я понял. Но об этой каше я с утра мечтал, и расстаться с ней не мог. Я ему все это объясняю. И советую тоже каши поесть. Повар - мужик хороший, даст. А сержант нервничает.

– Не шути, - и намекает: - капитан шуток не любит.

Я, конечно, сразу до смерти перепугался.

– Если тебе, - говорю, - нашу кашу есть запрещается, то ты, пока я доем, посиди, расскажи, что твой капитан любит и что не любит, чтобы я ему, когда придем, угодить мог.

Он молчит. Правда, сел. Но смотрит на меня, будто собирается вместо каши слопать. Я, вообще-то, хотел у повара добавки взять, так этот гад так на меня смотрел, что аппетит испортил. Доедаю свою кашу и думаю, зачем это я начальнику особого отдела понадобился. Я его до этого вблизи ни разу и не видел, какой с лица, не знаю. Знаю только, что есть такой. СМЕРЖ называется.

– Не СМЕРЖ, а СМЕРШ, - поправил Лихачев.
– Смерть шпионам. Со шпионами он борется и уничтожает их до смерти.

– Вот-вот, - согласился Опарин.
– Ребята говорили, что к нему по ночам кто-то шастает.

– У нас в полку, где я служил, тоже был такой. И к нему по ночам шастали, - подтвердил Бабочкин.
– Это секретные сотрудники докладывают, где что делается. Сексоты.

– А зачем по ночам?

– спросил Лихачев.
– Мы здесь все свои. Если кто ему помогает шпионов ловить, так чего они прячутся?

– Секретные они, тайно помогают, - объяснил Бабочкин.
– Их никто видеть не должен. У нас, на журфаке тоже сексоты были. И тоже тайные. Но мы их всех знали.

– Почему скрываются?
– не мог понять Лихачев.
– Если они хорошим делом занимаются, так зачем прятаться?

Объяснять это Лихачеву никто не стал, и Опарин продолжил рассказывать:

– Кашу я без аппетита доел, и пошли мы. Заходим в какой-то домик. Младший сержант оставил меня в прихожке, а сам зашел в комнату и дверь прикрыл. Для секретного, наверно, разговора. Потом открыл дверь, пропустил меня, а сам вышел.

Вхожу, посреди комнаты капитан стоит. Капитан, как капитан: две руки, две ноги, нос, рот, уши. А какой-то странный. Сначала я понять не мог, в чем дело, потом понял - глаза у него особенные. Светлые очень. Не голубые, как у Лихачева, и не серые, а вроде бы белые, как у снулой щуки.

Уж не знаю, сколько он смотрел на меня снулыми глазами, но у меня от этого мурашки по спине побежали. Это у них, наверно, прием такой, сначала пугнуть, а потом уже разговаривать. Хотя не могу понять, зачем меня пугать надо. Он, когда почувствовал, что я испекся, пальцем меня поманил, чтобы поближе подошел. Я не могу понять, чего он от меня хочет, но ничего хорошего уже не ожидаю. Подошел... А он шепотом:

– Рассказывай, где твоя пушка, сержант Опарин, и машина где? Фашистам подарил?

Ну, думаю, тайный у нас разговор, и надо, чтобы никто его не подслушал. Тоже шепотом отвечаю:

– Никак нет, товарищ капитан. Машина сгорела, а пушку "мессер" разбил. Мы ее разбитую и оставили. Немцам от нее никакой пользы.

– Ты чего шепчешь?
– спрашивает он, но шепотом.

– Чтобы никто не услышал, - отвечаю я потихоньку.

– Ты надо мной шутки шутить вздумал!
– вроде бы заорал он, но опять шепотом.
– Я тебя научу, как шутки шутить!

Я не понимаю, чего он на меня сердится. Если разговор не секретный, так чего он шепчет? А если секретный, так чего злится, когда я шепчу?

– Никак нет, - говорю.
– Вы ведь по-тихому... вот и я... для сохранения тайны.

Он аж зубами заскрипел:

– Это я голос сорвал, с вами, обормотами, разговаривая! А тебя, Опарин, я насквозь вижу!

Опять, значит, я в кон не попал. А он жмет:

– Куда пушку девал? И без шуточек!

Я уже во весь голос разговариваю. Нужен он мне, чтобы шутить с ним.

Рассказываю ему, как дело было, со всеми подробностями. А он записывает. Я кончил, а он велит мне все снова, с самого начала. Я повторяю, а он пальцем бумаге водит, проверяет, правильно ли я говорю. Ну, придумал! Я же не помню точно, что в прошлый раз говорил. Я же не могу слово в слово. Вроде бы, пронесло... Видно, все у него сошлось. Но он опять зашипел:

– А теперь расскажи правду!

Какую я ему еще правду рассказать могу? Так мы с ним часа три канителились. А может, и больше. Он и кулаком по столу стучал, и повторял все время, что насквозь меня видит... Тоже мне рентген нашелся. А что до мата, то он все, что мне на службе по фронтовой норме, на полгода положено, за три часа выдал. Потом вдруг притих, вроде ласковым стал.