День гнева

– Зачем я тебе, Витя?
– подкрепившись, жалобно спросил Федоров.

– А ты догадайся.

– Старое ворошить не будем?
– с надеждой предположил Митька.

– Если оно не связано с новым.

– А что нового, Витек?

Кузьминский строго отреагировал на федоровскую развязность: погрозив убедительным указательным пальцем, надавил мрачным голосом:

– Ой, смотри у меня, путчист Федоров!

– Я - не путчист, - быстро возразил Федоров.

– Ты - хуже. Ты - адепт Константина Леонтьева.

– За убеждения не судят.

– А за участие в вооруженном заговоре?

– Никто еще не доказал, что я в нем участвовал.

– Хочешь докажу?

– Имеет ли смысл? Все прошло уже, проехало. Августовский путч все на себя взял. Наше старье и не вспомнит теперь никто, - находя доводы, Федоров потерял бдительность, рассуждая вообще. А Кузьминский в тех делах, наоборот, на всю жизнь запомнил частности. От этих воспоминаний он слегка поскрипел зубами и решил вспомнить вслух.

– Я вспоминаю, Митька. Часто вспоминаю. Как ты меня сапожками топтал, норовя ребра сломать, как ты, смеясь, в харю мне плевал, как искренно ликовал, что я в таком дерьме и унижении. Так что за всех не ручайся.

Федоров не столько слушал, сколько смотрел на личико визави, прямо-таки на глаз заметно налившееся гневной темно-бордовой кровью. Ох, и страшно стало Федорову.

– Я тогда пьяный был и как бы дурной...
– быстро заговорил он, но Кузьминский, мутным взглядом остановив его, продолжил воспоминания:

– Я-то помню какой ты тогда был, клоп недодавленный. Не будешь мне служить - раздавлю до конца.
– От избытка переполнивших его чувств он хлюпнул носом и без перехода приступил к светской беседе: - В Дании-то тебе хорошо жилось?

– Хорошо, - горестно от того, что сейчас очень нехорошо, подтвердил Федоров.

– Чего ж вернулся?

– Соскучился.

– По кому же? По Ваньке Курдюмову?

– Если по нему, то в самую последнюю очередь.

– Ты когда его видел, Митька? Здесь уже, в Москве?

– А ты считаешь, что я его в Дании видел?

– Ага, считаю.

– Обеспокойся, Витя. Тебя стали часто посещать бредовые мысли.

Каблуком тяжелого своего башмака Кузьминский под столом безжалостно ударил по мягкому носку федоровского ботинка. По пальцам то есть. Федорова передернуло, как в болезни Паркинсона, и он беззвучно заплакал. Медленные чистые слезы поползли по его щекам. С удовлетворением глядя на эти слезы, Кузьминский повторил вопрос.

– Так когда же ты видел Курдюмова?

Иностранец Федоров потянул носом, проглатывая разжиженные слезами сопли, и ответил честно.

– Ровно неделю тому назад.

– Где?

– Он мне свидание на Центральном телеграфе назначил. И заставил от своего имени телеграмму в Женеву отправить.

– Содержание помнишь?

– "Операции блока 37145 разрешаю. Федоров", - четко ответствовал на вопрос Федоров.

– Кому же ты такое распоряжение отправил, а, Федоров?

– Почтовому абонементному ящику. Индексы там сложные. Их не помню.

Кузьминский допил коньяк, чавкая, слопал бутерброд с тугой рыбой и, не прекращая наблюдать конвульсии Федорова, поразмышлял вслух:

– Легко как серьезную информацию отдал. Почему?

– Я смертельно боюсь тебя, Витя. Смертельно, - признался Федоров.

– И с тех пор не видел его больше?

– Нет. И не ожидал увидеть. Он, по-моему, попрощался со мной навсегда.

– Ну, что ж, допивай и при. Я с тобой тоже прощаюсь. Но не навсегда.

Федоров и не хотел, но допил. Угождал, чтобы побыстрее освободиться. Утер губки бумажной салфеткой, глянул на Кузьминского умильно-вопросительно.

– Я пойду?

– Что ж бутерброды не доел? Деньги плочены.

– Извини, не лезет. Будь здоров.

– Буду, - уверил его Кузьминский.

...На бегу, натягивая плащичок, Федоров выскочил на Васильевскую. Проверился, как учили. Вроде никого. Заскочил на Тишинский рынок и там проверился еще разок, основательнее: с известными только ему служебными входами, с неожиданными торможениями, со стремительной пробежкой сквозь толпу барахолки. Никого.

У аптеки нашел единственный в округе телефон-автомат с будкой, влез в нее и еще раз хорошенько огляделся. Троллейбус на конечной остановке, в который уже набились пассажиры, теперь со скукой рассматривавшие его, Федорова. Рафик, из которого суетливые предприниматели переносили товар в ближайшую коммерческую палатку. "ИЖ" - фургон с подмосковными номерами, в котором безмятежно спал с открытым ртом рыжий водитель, пешеходы, пешеходы, за которыми не уследишь. Федоров снял трубку и набрал номер.

30

Магнитофонная запись.

Звуки, издаваемые наборным диском.

Голос Федорова: Алуся, это я, Митя Федоров.

Алуся: Ну?

Федоров: Здравствуй, Алуся.

Алуся: Господи! Ты по делу говорить будешь?

Федоров: Меня сегодня Кузьминский достал насчет Ивана.

Алуся: Ну, и ты, естественно, заложил его с потрохами.

Федоров: А что мне было делать, а что мне было делать?! Этот мерзавец готов пойти на все! Его люди могут убить меня, когда угодно!

Алуся: Господи, какой идиот!

Федоров: Кто?

Алуся: Ты, ты! Идиот, да к тому же засранец!

Федоров: Я с тобой ругаться не намерен, Алуся. Что мне делать?

Алуся: Что ты ему отдал?

Федоров: Текст телеграммы и дату встречи с ним.

Алуся: И все? Точно все?

Федоров: Клянусь.

Алуся: Боже, но какой мудак!

Федоров: Кто?

Алуся: Ты, ты! Клади трубку и больше мне не звони.

Федоров: Значит больше никаких поручений не будет?

Алуся: Клади трубку, говнюк!

Конец магнитофонной записи.

Глядя на Кузьминского, Казарян восторженно исполнил старомодно мудрое:

– Ах, эти девушки в трико, так сердце ранят глубоко!

– Ранят, - послушно согласился Кузьминский.
– Думал, просто профурсетка.

А Спиридонова изумило другое:

– Техника-то до чего дошла! Что, Саня, теперь дистанционный микрофон уже и голос трубки взять может?

– Вряд ли. Паренек рыженький, которого мне с аппаратурой Воробоьев дал, - истинный клад. Высокий профессионал. За какой-то час все оформил так, чтобы Федоров звонил по этому автомату, уже хорошо подготовленному к записи. Я рыжего премирую, истинный бог, премирую.

– Не за что премию давать, Саня, - заметил Казарян.

– Премию надо платить не за наш навар, а за его работу. Премирую, обязательно премирую!
– еще раз поубеждал себя Смирнов.
– А теперь, ребятки, ваше мнение о привязке Федорова к нашему делу.

– Дурачок, ослик на всякий случай, используется в темную. Пустышка, Санек, полная пустышка, - безапелляционно заявил Казарян.

– Меня смущает подпись в телеграмме - Федоров, - подкинул материал для размышлений Смирнов.