Деревянные кресты

— Проводить время отдыха за желзной ршеткой, когда ни въ чемъ не провинился, это все-таки возмутительно, — ворчитъ Сюльфаръ. — И не смй слова сказать, мы — ничто, меньше, чмъ ничто. Если бы Морашъ сказалъ намъ: „Цлуйте ною заднюю часть“, — нельзя было бы ему ничего отвтить, нельзя было бы ничего подлать, оставалось бы только помочь ему снять штаны. Право, слишкомъ много злоупотребленій… Разъ мы въ республик, то вс должны были бы быть равны.

На краю деревни мы останавливаемся на минуту поболтать съ Бернадеттой, которая пасетъ свой скотъ. Съ своими продолговатыми глазами газели, съ тонкой шеей парижанки она очень нравится Жильберу. Онъ говоритъ ей глупости, отъ которыхъ она покатывается со смху, и мн кажется, что онъ тайкомъ видится съ ней. Она слишкомъ наивна, чтобы быть испорченной, и ее, вроятно, забавляютъ разгоряченные мужчины, которые преслдуютъ ее, стараются заманить въ конюшню. Можетъ быть, все-таки, она остановила на комъ-нибудь изъ нихъ свой выборъ.

Она думаетъ о насъ, когда полкъ въ окопахъ. К когда сильно грохочетъ пушка, она добросовстно отсчитываетъ выстрлы, какъ бы обрывая лепестки маргаритки: „Немного… Очень… Страстно“…

* * *

— Торопитесь, господинъ Сюльфаръ, вы мн поможете ощипать утку. — Теплый, пріятный запахъ встрчаетъ насъ при вход въ кухню. Круглый столъ съ блой скатертью, освщенный сверху лампой, казалось, ждетъ, когда мы усядемся за чтеніе. Около печки сушатся мои туфли, рыжая кошка улеглась на нихъ. Будто въ дождливый день вернулся къ себ домой.

Щеки наши еще горятъ отъ свжаго полевого втра, и мы отдуваемся, счастливые и довольные.

— Здсь лучше, чмъ въ окопахъ, не правда ли? — обращается къ намъ старуха Монпуа, взбивая тсто для оладей.

Правда, мы чувствуемъ себя хорошо на мельниц. Вотъ уже два мсяца, какъ мы приходимъ сюда на отдыхъ: шесть дней въ окопахъ, три дня на ферм.

Вначал мы спали на сновал, въ сараяхъ, на чердак и даже на лстниц. Но затмъ, не обращая вниманія на нмцевъ, которые съ колокольни деревни Л… должны были видть, какъ мы копаемся въ земл, мы вырыли себ землянки на лугу.

Мы своей компаніей человкъ въ двнадцать, сержантовъ и солдатъ, столуемся на ферм. Тутъ и фурьеръ Ламберъ, и Бурланъ, состоящій для связи при полковник, Демаши, Годэнъ, бывшій сержантъ, разжалованный изъ-за пустяка по жьалоб врача Барбару, Рикордо и иногда фельдфебель Бертье, когда ему надодаетъ его компанія. Несмотря на вырытыя на лугу землянки и на дымъ, указывающій на то, что домъ обитаемъ, нмцы никогда не стрляютъ по ферм. Они сносятъ все, разрушаютъ деревню, крышу за крышей, но никогда ни одинъ снарядъ не попадалъ въ ферму. Какъ будто какое-то чудо предохраняетъ ее.

— Это потому, что деревья скрываютъ ее, — объясняетъ Монпуа.

Ферма, это нашъ домъ. Мы никогда не покидаемъ ее совершенно, даже будучи въ окопахъ: уходя, оставляемъ тамъ мы наше счастье, нашъ покой.

Провансальскіе пастухи, уходя со своими стадами въ горы, все время съ горныхъ вершинъ видятъ блыя фермы, конюшни, пастбища, и имъ кажется, что они продолжаютъ жить въ своихъ домикахъ подъ черепичной крышей. Мы, будучи въ окопахъ, продолжаемъ чувствовать свою связь съ фермой: мы видимъ, какъ вздымается и опускается блая стая голубей, какъ летитъ легкій дымокъ, голубоватый, какъ тополя, и по утрамъ, когда возвращаются послдніе развдчики, мы слышимъ крикъ птуха, привтствующаго насъ съ добрымъ утромъ.

— Все это сигналы, — упорно повторяетъ Фуйяръ, зная, что намъ это непріятно.

Каждую ночь чудятся имъ сигналы, то тутъ, то тамъ. Иногда покажется огонекъ, и патруль спшитъ на развдку, рыщетъ по полямъ, бродитъ часами, сбивается съ дороги, блуждаетъ вокругъ спящихъ фермъ или же нагоняетъ страху на какую-нибудь женщину, укладывающую своихъ ребятъ со свчей въ рук.

Когда заходитъ разговоръ объ этомъ на ферм, Монпуа ворчитъ: — здсь вс шпіоны, парень… А! разбойники!..

Раннимъ утромъ, прежде чмъ идти въ поле, онъ приходитъ побесдовать съ нами въ темную кухню, гд мы пьемъ шоколадъ.

Мы, шумливые, молодые солдаты, нравимся ему. И, кром того, онъ любитъ поговорить о нашихъ работахъ, о новыхъ окопахъ, которые мы роемъ на поляхъ.

— Окопы-то хороши? Вы ихъ не пропустите, этихъ прусскихъ бандитовъ!.. А гд у васъ будетъ наблюдательный пунктъ?…

Ему знакомъ каждый переходъ на нашемъ боевомъ участк, хотя онъ никогда тамъ не былъ. Кашевары мн говорили, что въ день наступленія онъ волновался сильне, чмъ мы. Я спросилъ ихъ:

— А онъ зналъ часъ наступленія?

— Да, какъ и вс здсь… Онъ насъ часто спрашивалъ объ этомъ.

Старуха Монпуа ничего не смыслитъ „во всей нашей войн“, но дочь похожа въ этомъ отношеніи на отца, у нея твердая и цпкая крестьянская память. Однажды говорили о тяжелыхъ германскихъ орудіяхъ, обнаруженныхъ въ лсу, и она замтила:

— Ахъ да, на склон 21.

Я удивленно взглянулъ на нее. Она смотрла наивными глазами. Повидимому, она сказала это совершенно просто, только потому, что запомнила цифру.

Семья Монпуа выходитъ рдко. Имъ позволили остаться на ферм, но запретили ходить около позицій. Чтобы поразмять ноги, старикъ Монпуа ходилъ иногда гулять между солдатскими землянками, во однажды онъ повздорилъ съ солдатами изъ-за двухъ новыхъ носилокъ, изъ которыхъ т хотли сдлать двери для землянокъ; они выругали его, и теперь онъ не ршается туда показаться.

Съ тхъ поръ онъ сталъ ходить въ ту сторону, гд расположены батареи.

Онъ свиститъ, зоветъ Злюку, своего большого пса, и издали видно, какъ они прогуливаются, хозяинъ въ черномъ и блая собака. Онъ доходитъ до вершины холма и никогда не идетъ дальше. Если нмцы начинаютъ стрлять, онъ не торопится уходить, онъ не боится.

Въ хорошую погоду неутомимая стая голубей блымъ внкомъ окружаетъ верхушку мельницы, а нкоторые голуби улетаютъ. Однажды изъ окоповъ выстрлили въ одного голубя, который леталъ слишкомъ низко надъ позиціями. Испугался ли онъ? Онъ улетлъ въ сторону нмцевъ.

Но теперь мы долго не увидимъ голубей съ фермы: полковникъ грозился всхъ ихъ перебить.

Монпуа не возмущаются этими придирками. Они, повидимому, и не догадываются о томъ недовріи, которымъ они окружены, и никогда не говорятъ объ этомъ. И это больше всего удивляетъ меня.

Когда имъ отказываютъ въ пропуск на нсколько часовъ, отецъ немного поворчитъ, и все. Дочь иногда намекаетъ на это, но говоритъ своимъ обычнымъ тягучимъ голосомъ, нисколько не волнуясь, какъ о вполн понятномъ неудобств, съ которымъ приходится мириться въ виду войны.

Странная двушка, нжная, болзненная, говорить она вялымъ голосомъ, такимъ же безцвтнымъ, какъ ея щеки. Она запоминаетъ все, что слышитъ — все о нашей жизни, о всхъ нашихъ семьяхъ, о нашихъ длахъ — и сама читаетъ намъ вс письма, которыя она получаетъ отъ своего брата, солдата стрлкового полка, гордости семьи.

Ее интересуютъ также наши солдатскія занятія. Она никогда не задаетъ вопросовъ; она слушаетъ насъ, не произнося ни слова, и можно предположить, что она думаетъ о чемъ-то другомъ, если наблюдать за ея задумчивыми глазами.