Деревянные кресты

— Скажи, пожалуйста, Лемуанъ, — спрашиваетъ Сюльфаръ, — предположимъ, теб говорятъ: можете идти домой, только вы должны всю дорогу пятиться назадъ, въ полной аммуниціи, да кром того, съ толстымъ бревномъ на спин и безъ башмаковъ, — ты пойдешь?

— Конечно, пойду, — безъ колебанія соглашается Лемуанъ. — А ты, если бы теб сказали: война для тебя будетъ кончена, только ты не будешь имть права пить ни вина, ни водки до самой смерти? Что ты на это отвтилъ, бы?

Сюльфаръ раздумываетъ минуту, смутная борьба происходитъ въ его душ.

— Гмъ… Я могъ бы все-таки пить сидръ, не правда ли?.. И потомъ это не помшало бы мн иногда хватить глотокъ рому. Я согласился бы.

И вотъ они пустились въ безсмысленныя предположенія, нелпыя гипотезы, о которыхъ они говорятъ часами, убаюканные сказочными надеждами. Они выдумываютъ невозможный торгъ, поразительныя условія, которыя будто бы генералъ лично предлагаетъ имъ за ихъ освобожденіе. И какъ бы чудовищны ни были эти условія, они всегда соглашаются.

Отъ предположенія къ предположенію они доходятъ до того, что предлагаютъ за свое освобожденіе какой-нибудь членъ тла, пожертвовать частью, чтобы спасти остальное. Каждый выбираетъ себ рану: глазъ, руку, ногу.

— Я, — сказалъ почесываясь Брукъ, — отдалъ бы лвую ногу… Для работы она мн не нужна… И лучше вернуться съ одной ногой, чмъ совсмъ не вернуться.

— Я предпочелъ бы, чтобы мн прострлили глазъ, — сказалъ Фуйяръ. — Во первыхъ, зачмъ намъ два глаза? Однимъ такъ же хорошо видно… Даже лучше, — доказательство то, что прикрываютъ одинъ глазъ, чтобы лучше разглядть.

Они разсуждаютъ основательно, вдумчиво, каждый отстаиваетъ свои доводы, и на словахъ они съ готовностью вырзываютъ куски своего живого мяса, спокойно торгуютъ частями своего тла, заботливо отыскивая наиболе подходящія мста.

— Нтъ, глаза нельзя трогать, — заявляетъ Сюльфаръ, у котораго свои принципы. — Самое лучшее это немного покалчить ногу.

Упрямый Брукъ не соглашается.

— Лучше всего лишиться одной ноги.

— А я, — говоритъ Гамель, — не отдамъ имъ ни ноги, ни руки, ничего… И пусть лучше бошъ и не суется ко мн, а то я ему проткну животъ, какъ тому подъ Курси.

Они умолкаютъ и задумываются. Не видится ли имъ уже, какъ они бгутъ по полю, вобравъ голову въ плечи, согнувъ спину подъ градомъ смертоносныхъ свистящихъ пуль?

Мн не хочется ложиться спать: я едва успю сомкнуть глаза. Я беру мшокъ изъ-подъ картофеля и всовываю въ него ноги, чтобы не было холодно. Затмъ, натянувъ одяло до глазъ, засунувъ руки подъ мышки, я задумчиво смотрю на гаснущее пламя свчи.

Остальные поговорили еще минуту и затмъ замолчали. Теперь они спятъ. Опершись на локоть, я смотрю на нихъ; ихъ едва видно, я скоре угадываю, гд они. Они спятъ безъ тяжелыхъ сновидній, какъ въ прошлыя ночи. Дыханіе ихъ смшивается; тяжелая одышка маневровъ, хрипніе больныхъ, равномрные вздохи, какъ у дтей. Затмъ мн кажется, что я уже не слышу ихъ дыханія, что оно поглощено черной мглой. Какъ будто они умерли… Нтъ, я не могу видть, какъ они спятъ. Тяжелый сонъ, объявшій ихъ, слишкомъ похожъ на иной сонъ. Такіе вытянутыя или сведенныя судорогой лица землистаго цвта я видлъ вокругъ окоповъ, и тла въ такой же поз спятъ вчнымъ сномъ на голыхъ поляхъ. Темное одяло натянуто на нихъ, какъ въ тотъ день, когда двое товарищей понесутъ ихъ вытянувшіеся трупы. Мертвецы, вс они мертвецы… И я не ршаюсь уснуть, чтобы не умереть, какъ они.

Внезапно Бреваль просыпается съ дикимъ крикомъ и испуганно поднимается. Минуту онъ сидитъ, опершись на вытянутыя руки, еще не очнувшись отъ тяжелаго сна. Онъ силится засмяться.

— Я не шучу, мн снилось, что боши…

Кто-то ворчитъ. Остальные не проснулись.

— Что же никто не погасилъ свчу? Наплевать, пусть горитъ…

Онъ ложится, съеживается, снова засыпаетъ. Свча послдней вспышкой освщаетъ вдругъ землянку… Все погрузилось въ темноту… Я имъ завидую теперь. Такъ хорошо здсь подъ прикрытіемъ, ногамъ тепло, все тло отдыхаетъ. Заснуть?.. Послзавтра? Ба! это еще далеко…

_ _ _ _ _ _ _ _ _ _ _ _ _ _

Кто-то отодвинулъ край палатки:

— Жакъ… Фуйяръ… Пора.

Уже!.. Я расталкиваю Фуйяра, онъ ворчитъ, мы ощупью отыскиваемъ ружья. Выходимъ. Какъ холодно! Товарищъ, разбудившій меня, съ головой, укутанной одяломъ, лязгаетъ зубами.

— Ничего новаго?

— Нтъ… Долженъ выйти патруль… Спокойной ночи.

Ничего не видно; въ окоп темно, едва видны дремлющіе караульные. Я просовываю ружье въ амбразуру. Три часа предстоитъ мн провести здсь… Поверхъ насыпи не видно въ десяти шагахъ. Взглядъ проникаетъ въ темноту до спутанной проволочной сти, гд качаются колья, и дальше ничего не видитъ. Я тупо гляжу и ничего не разбираю. Я вглядываюсь въ ночь, и мн холодно. Какъ будто ледяной втеръ скользитъ по моимъ рукамъ и пронизываетъ меня. Тогда я начинаю танцовать, переступая съ ноги на ногу, крпко сжимая одяло.

Изъ землянокъ доносится дыханіе спящихъ; кажется, что окопы стонутъ, какъ больной ребенокъ. Я коченю и снова начинаю танцовать, какъ медвдь, передъ черной амбразурой, не думая ни о чемъ, считая только минуты. Караульные, носъ къ носу, болтая, тяжело скачутъ со скрещенными руками или отбиваютъ тактъ ногой. Отъ этого мрнаго шума ночь оживаетъ. Подъ ударами подбитыхъ гвоздями башмаковъ гулко звучитъ растрескавшаяся земля. Весь окопъ танцуетъ въ эту ночь. Весь полкъ танцуетъ наканун боя, вся армія должна танцовать, вся Франція танцуетъ отъ моря до Вогезъ… Какое прекрасное сообщеніе можетъ дать генеральный штабъ завтра!

Я усталъ и пересталъ танцовать. Опершись на парапетъ, я отдаюсь неяснымъ думамъ… Затмъ, голова моя вдругъ падаетъ, и я выпрямляюсь… Это глупо, я едва не заснулъ. Я смотрю на часы на рук, остается еще два часа. Я не выдержу до полуночи, никакъ не выдержу. Я съ завистью прислушиваюсь къ храпу товарища, уткнувшагося въ свою нору. Если бы можно было лечь около него, на теплую солому, положить голову на мшокъ съ землей и заснуть… При мысли объ этомъ глаза мои сладостно слипаются…

Нтъ, шутки въ сторону… Я встряхиваюсь и пытаюсь смотрть въ черную дыру амбразуры; все еще ничего не видно. И притомъ слишкомъ спокойно, ни одного снаряда; можно подумать, что боши ушли.

Тукъ! раздается сухой ружейный трескъ съ нмецкихъ позицій. Затмъ вскор другой… Люди, задумчиво стоявшіе въ амбразурахъ, выпрямились. Мы тревожно слушаемъ. Проходитъ минута, затмъ раздается нсколько безпорядочныхъ ружейныхъ выстрловъ и стрльба усиливается.

Они обстрливаютъ патруль!

Вся передовая германская линія противъ насъ стрляетъ: пули свистятъ, проносясь очень низко надъ окопомъ и нкоторыя ударяются о насыпь, какъ удары хлыста. Среди шума ружейныхъ выстрловъ выдляется несносное равномрное потрескиваніе пулемета. Взвилась зеленая ракета, нмцы даютъ сигналъ артиллеріи. Мы ждемъ, согнувшись ниже, за амбразурами.

Раздалось пять пушечныхъ выстрловъ, вспыхнули красные снопы свта, разорвались шрапнели. Внезапный отблескъ освтилъ согнувшіяся спины и втянутыя въ плечи головы. По полю разсыпались, взрываясь, снаряды. Нсколько минутъ грохота, затмъ безпричинно все смолкло; орудія успокоились, стрльба прекратилась.

— Передавайте дальше, не стрляйте… Тамъ патруль, — раздается команда.

— Передавайте дальше, не стрляйте, — команда передается дальше.

Мы слдимъ, прислушиваемся… крахъ! Въ нсколькихъ шагахъ кто-то выстрлилъ. Да онъ съ ума сошелъ? Кракъ! Еще одинъ выстрлъ…