Девочка Лида

Устюша подняла ногу и ухватилась руками за плетень.

– Нет, уж лучше не ходи, Устя, - сказала Лида.
– Тебя хозяйка побьет.

– Она меня и так побьет!
– равнодушно возразила Устюша.
– Я посудину, молока горшок ей разбила, - один ответ!

И Устюша прыгнула с забора.

Лева внимательно разглядывал ее: босые грязные ноги, костлявые плечи, еле прикрытые дырявою сорочкой; жиденькую косичку, трепавшуюся в полинялом платке, и выглядывавшее из платка осунувшееся детское лицо. Много разных настоящих работниц видывал Лева, а такой худой еще не видал. Ему всегда представлялось, как они, верно, есть хотят, все такие худые, что хотелось их покормить. Верно, ее все бьют, а есть не дают... Лева вдруг вспомнил про свои оттопыренные карманы.

– Стойте!
– закричал он.
– Ступайте за мной, я вас в чудесное место сведу.

Лева с Жуком бежали впереди, Лида с Устюшей поспешали за ними, и вскоре все четверо выбежали на полянку, на опушку березовой рощи.

– Вот сюда, на кочку, сюда, в холодок, - пригласил Лева.
– Вон и вода, ручеек. Видишь, Лида? Правда, чудесно?

– Чудесно, чудесно!
– закричала Лида и плюхнулась коленками прямо в кочку, в траву.

– Что же это?
– усмехаясь, спросила Устюша.
– Гулять сказали, а сами садиться?

– Мы только минутку, Устя, - ответил Лева.
– Минутку посидим, отдохнем, а там опять пойдем погуляем. Садись, Устя, - подвигаясь, сказал Лева.
– Будем обедать.

Лева снял с плеча жестяную коробку и достал два небольших хлебца, густо смазанных маслом и переложенных котлетой.

– Ты, Лида, с утра ничего не ела, так на тебе. А это вот Усте.

– А тебе что же?

– Да ведь я завтракал уже дома; мне не очень есть хочется. Что же ты, Устя? Кушай. Не бойся, я себя не обижу.

Лева вытряс из кармана огурцы и ломоть черного хлеба.

– И вам будет по огурчику, когда съедите котлету.

Все принялись за еду. Лида делилась с Жуком. Лева смотрел, как Устюша ела котлету, как запускала зубы в корку белого хлеба, проворно жевала и слизывала языком крошки и масло с губ. Она откусывала большими кусками: большой кусок во рту упирался в щеку, и длинная худая щека натягивалась, делалась на минутку округлой и толстой. "Что, если это ей часто давать, - думал Лева, - каждый день давать котлету и хлеба, ведь у нее щеки такими и остались бы, сделались бы насовсем толстые и круглые".

– Который тебе год, Устя?
– спросил Лева.

– А мне почем знать, - пережевывая большой кусок, ответила Устюша.

– А давно ты в работницах?

– Летошное лето пришла.

– Харчи-то у тебя свои или хозяйские?

– Хозяйские. Харчи хозяйские, и одежа хозяйская, и сама хозяйская, а нонче своя!
– крикнула Устюша, вдруг вспрыгнула на ноги и утерла о бока замасленные руки.

Лида хотела что-то сказать, Лева думал Устюшу еще расспросить, но ей не стоялось на месте.

– Уж куда же я вас сведу, уж куда ж я вас поведу!
– сулила и торопила она.

Напились в горсточку у ручья и побежали с горы за Устюшей.

Лиде опять сделалось весело. Минутная думка, навеянная Устюшей, вылетела из головы. Лиде надобно бы потолковать с Устюшей, расспросить про хозяйку-молочницу, но уж лучше после, потом... А теперь ей хотелось на все посмотреть, везде побегать, взобраться куда-нибудь потруднее, повыше и закричать громко-громко.

– Лева, ау!

– громко кричала Лида.

– Ау!
– нарочно басил Лева.

– Ау!
– голосила Устюша.

– Гам, гам!
– лаял Жук.

И все были радостно возбуждены; и Жук лаял, заливаясь громче прежнего; то и дело смех и лай раскатывались по лесочку.

Никто не замечал времени, хоть время и шло своим чередом. Устюша повела в такие места, которых не знал даже Лева, - к оврагу, к колдобине. Есть было больше нечего, Левины карманы давно опустели. Они угощались щавелем, анисом, закусывали запоздалою малиной. Устюша откопала сладкие корешки, нарвала огуречной травки; она показала травку от порезов, отыскала сонное зелье. Лева не терял времени даром и набивал свою жестянку всяким добром: мохом, травой и цветами.

– Эх, жалко, не захватил я крючка и сачка с собой, - пожалел Лева.
– Погляди, Лида, вон малюсенький белый комочек, вон там, на травинке в воде: это кокон водолюба-жука, он туда в паутинку яички свои завернул.

– Тебе надоть, что ль?
– спросила Устюша, и не успел Лева ответить, как она уже влезла босыми ногами в ручей.

– Устя! Зачем, не нужно! Осторожно, не оступись, Устя, - колдобина глубокая.

Но Усте не впервой, видно, приходилось бывать в колдобине, и колдобина была знакома ей, как родимая хата. Она бегала, кружилась в воде.

– И я тоже полезу к ней, - решила Лида.

– Поймала, поймала!
– крикнула вдруг Устюша.
– Гляди-тко, во какого поймала!
– И она показала в пальцах черного большого жука.

– Батюшки! Да это сам водолюб! Он, он самый! Давай его сюда, давай, Устя! Вылезай из воды. А ты, Лида, погляди водолюба, но в воду не лезь.

Все присели на корточки глядеть водолюба.

Лида теперь уже не боялась жуков и букашек и не считала их гадкими. Только лягушек не жаловала, потому что лягушки все лупоглазые, холодные и склизкие. Лида сама словила для Левы жужелицу и даже погладила ее пальцем по черной спинке.

– У, какой большой! И круглый, черный, как чернослив. Где же у него мордочка-то, не видать?

– А вон морда; где усы, там и морда, - пояснила Устюша.

– Это редкий жук, - объявил Лева.
– Такого большого жука редко можно найти, мне еще не случалось. Да и ловить-то их очень трудно: они ведь весь день в воде и выплывают из воды только вечером.

– Вечером!
– повторила Лида.
– А разве теперь вечер?

Все огляделись. Теперь был уже вечер. Солнце закатывалось за горкой; месяц показывал бледные рожки; на поляне было еще светло, но под деревьями уже темнело, и над водой спускался легкий туман.

На минуту все стихли.

– Эко дело-то какое! Пора мне, - вздохнув, сказала Устюша и почесала в затылке.

– Куда пора?

– Восвояси. Время. Хозяйка хватится корову доить.

– Ну что ты, Устя! Рано!

Лида огорчилась. Как же быть! А она только что думала разуться, лезть в воду вместе с Устюшей - ловить плавунца и водолюба. Она уж и туфли стащила.

– Устя, останься, - попросила Лида.

– Говорю, нельзя. Изобьет. Корову надо доить. Ну, прощайте, - повернувшись, сказала Устюша.