Девушка с экрана. История экстремальной любви

— Ты хочешь, я приеду к тебе завтра с утра? Как раньше.

— Нет, не хочу.

— Неправда. Ты всегда меня хочешь. А потом я поеду с тобой к маме в больницу.

— Чтоб у нее второй инсульт был?!

Она смеется.

Я спешу позвонить Анечке в общежитие, но уже поздно, ее не зовут, я оставляю свой телефон и прошу, чтобы она перезвонила. Сегодня у мамы ночует Маришка, потом Светка. На две ночи я перекрыт.

В восемь утра в дверь раздается звонок.

— Кто там? — спрашиваю я.

— Это я.

Я нехотя открываю дверь.

— Ты еще голенький. Не одевайся!..

Я иду в душ, моюсь, бреюсь, брызгаюсь дезодорантом и выхожу. Надеваю на себя белую рубашку.

— А где твои костюмы?

— Их некуда повесить. В портпледе.

— Они же у тебя на вешалках. Ты их вешай на ключи от шкафов.

Меня трогает ее практичность. Я развешиваю свои костюмы. Она рассматривает мои галстуки.

— Зачем тебе так много, ты же будешь только неделю?

— Я никогда не знаю, какой к какому костюму подойдет.

— Хочешь, я тебе помогу выбрать? Какой костюм ты наденешь?

— Светло-серый.

Она выбирает ярко-серый галстук с синей искрой и темно-фиолетовыми ромбами.

— Он тебе очень идет. Хочешь, я завяжу?

— Ты уже и это умеешь?

Раньше она не умела завязывать галстуки…

— Для тебя, любовь моя, я жизнь отдам.

— Не иронизируй.

— Я правду говорю. Можно я тебя поцелую?

— Нет.

— Почему?

— Не хочу, чтобы твои губы прикасались ко мне.

Раздается звонок.

— А это Аня, — тягучий, напевный голос.

— Анечка, как я рад, что вы позвонили. Мне нужно с вами встретиться. Мама в больнице.

— Что с ней случилось? Я сегодня могу подъехать.

Я объясняю ей, как проехать в больницу на Ленинском проспекте. Почему его до сих пор не переименовали? Только в России улицы носят имена убийц. А площади названы в честь кровавой бойни.

— Я вижу ты времени даром не теряешь, назначаешь свидания девочкам прямо в больнице.

— Не суди по себе. Маме нужна сиделка, она боится оставаться одна.

— Так ты не хочешь, чтобы я поехала с тобой в больницу?

— Нет.

— А где ты будешь целый день?

— В больнице, театре, издательстве, опять в больнице.

Она делает движение бедром.

— Соскучишься — позвони. Прощай, любовь моя.

Она целует меня накрашенными губами.

Я тщательно вытираю следы помады платком. Вспоминаю, как в последний приезд она взяла чистый лист бумаги и зацеловала его отпечатками своих губ по всему листу. Рубиновой помадой. Потом повесила в спальне над моей кроватью и сказала.

— Чтобы ты всегда знал, как я тебя люблю. И другие знали.

Я как всегда что-то путаю с охраной и сигнализацией и, пнув дверь, ухожу, не поняв, какими последствиями это чревато.

К маме я доношусь за двенадцать минут. Ей принесли больничную еду, но она ест только то, что я привожу с базара или готовит Маришка.

Светка кормит ее с ложки, а я подкалываю и стараюсь развеселить разными шутками. Из-за того, что язык не слушается, она говорит как будто пьяная. Так забавно и смешно!..

— Видишь, каким дерьмом кормят… сыночек.

— А я попробую! — говорю я и пробую рисовую кашу. Но черный хлеб с маслом вкусный. — Живешь, как в раю! Я тоже хочу!

Она пытается улыбнуться.

— Моим бы врагам… такой рай.

Приходит Соломон Соломонович, ее доктор.

— Как себя ведет больная? — спрашивает он.

— Говорит, мужчину хочется. Это к чему, доктор?

— К поправке идет дело, к поправке. Выздоравливает твоя мама, Алеша.

— Сейчас пойду на базар.

— Зачем? — спрашивает Соломон Соломонович.

— Покупать ей мужчину.

Мама пытается смеяться, половина лица смеется, а половина — нет.

В полдень я несусь на встречи, обещая к четырем вернуться.

Когда я приезжаю к маме, Анечка уже там. Какая милая девочка! Я мнусь и не знаю, как сказать, что я заплачу за ее услуги. Без всяких проблем и отговорок она тут же соглашается, только при одном условии: что я больше никогда не упомяну слово «деньги». Днем она работает, а к пяти будет приезжать и ночевать с мамой. Столько, сколько нужно. Я не верю своему счастью. Никто не соглашался, кого я только не просил. Теперь мне остается найти маме постоянную медсестру. Но меньше, чем за 400 долларов, никто не соглашается. То есть они хотят больше, чем я даю своей маме, доктору с сорокалетним стажем, на жизнь. О, времена, о, нравы!

Понятия о ценностях, конечно, всегда были смещены в этой стране.

Поздно вечером я заезжаю в театр пообщаться с Алоизием Сигаровым. Мы сидим в его заставленном, забитом подарками кабинете. Вдруг он мне ни с того ни с сего говорит:

— Я надеюсь, ты не заставишь ее бросить театр и уехать в Америку?

— Кого?

— Арину.

— Об этом и речи быть не может.

— Не ломай ей жизнь, ты ведь ее потом бросишь, а у нее судьба — актрисы.

Еще какой!

— Не волнуйтесь за нее, у нее все будет хорошо.

— Как в твоей психбольнице, что ли? — смеется он. — ты уж прости, что я лезу. Просто как старший и чуть-чуть знающий театр жизни.

— Как продвигаются дела со сценаризацией нашего романа?

— Как я тебе и говорил, Алеша, дай пьесу, чтобы я понял, как ее ставить, и сразу все понесется. Я не люблю тянуть.

Откуда у меня деньги и время переписывать роман в пьесу для театра, который неизвестно еще, поставит ли. Я понял, что он будет тянуть. Как они все здесь тянут.

Я вспоминаю:

— Алоизий, мне нужен телефон вашего старого друга Олега Репина.

— Пожалуйста, запиши…

Это была рискованная просьба, так как они оба были режиссерами двух самых популярных, престижных театров столицы. К тому же, до недавнего времени — близкие друзья, ученик и учитель.

Я записываю телефон в свою книжечку.

— Когда будем делать интервью для моей книги?

— Я готов в любое время, когда скажешь. Все, Алеша, должен бежать.

Он всегда куда-то бежал. И вечно опаздывал. «Жизнь в беге».