Девятьсот семнадцатый

окончательного выздоровления, тем равнодушнее становился он к ней. Вместе с выздоровлением другие

настроения стали завладевать им. Единственный вопрос — за что он и тысячи ему подобных терпят муки и

гибнут в боях — и перед сном, и за едой, и на прогулке настойчиво донимал его.

“За что воюем?”

В эти мгновения перед ним, как живые, рисовались и строгая фигура девушки, и загорелые лица ее

друзей, и эти странные, колючие, острые, как лезвия сабель, слова о бесполезности, преступности войны.

“За что же на самом деле воевал я? — задавал себе все один и тот же вопрос Гончаренко. — Как не было

у меня нечего, так и нет ни шиша. У офицеров погоны есть, оклады, у помещиков — земли, у богачей-фабрики,

заводы, деньги, у крестьян — земля, домашность, а у меня — ни кола, ни двора… Так за что же сражался я?.. За

своих ближних, за родину? — подсказывало его сознание привычную мысль. — А кто такие мои ближние? —

тут же возражал сам себе Гончаренко. — На что им нужна война? Что они от врага защищают? Или…”

Но не мог Гончаренко ответить на эти вопросы, и больно становилось ему за себя и обидно, почему он

тогда не дослушал эту сероглазую умную девушку, этих горячих людей, в искренности слов которых он уже,

казалось, не сомневался.

Время шло.

Чем ближе подходил день выписки из госпиталя, тем пасмурнее и раздражительнее становился

Гончаренко. Проклятый вопрос о войне не стал давать ему покоя ни днем, ни ночью.

*

— Сегодня митинг будет, — сказал сосед по койке. — О революции говорить будем… красота!

— Когда? — с живостью спросил Гончаренко.

— А вот попьем чайку, да и во двор. Митинг там будет. Народу-то наберется — тьма-тьмущая.

С огромной, нетерпеливой поспешностью Гончаренко, обжигаясь, выпил кружку жидкого чая и одним из

первых сошел вниз во двор.

Огромный цементированный двор со всех сторон окружали госпитальные корпуса. В одном углу, ближе к

воротам, стояла трибуна, наскоро сколоченная из неотесанных досок, задрапированная кусками красной

материи. На трибуне возвышался стол, крытый лиловым сукном, а на столе расположились графин, стакан и

ручной звонок.

Природа переживала месяц май. В теплом воздухе у крыш хороводились ласточки и голуби. Неизвестно

где чирикали воробьи.

Гончаренко подошел к трибуне, устроился возле нее на каменном выступе стены и приготовился к

долгому ожиданию. Но, к его удивлению, ждать пришлось мало.

Как-то сразу изо всех дверей и из ворот во двор потекли струйки людей, одетых частью в военные и

защитные костюмы, частью в госпитальные халаты. Жужжанье речи понемногу стало наполнять воздух. С

каждой минутой толпа все росла и ширилась.

Возле Гончаренко устроился могучего сложения высокий солдат артиллерист, с суровым морщинистым

лицом в редкой рыжей щетине. Подбородок его далеко выдвигался вперед, а нос, как у монгола, был

приплюснутый и широкий. Кокарда на фуражке его была задернута кусочком красного сукна. Устроившись

поудобней, артиллерист одобрительно кивнул головой Гончаренко и как-то сразу расположил его к себе.

— Мы им покажем, — сказал он громко, качнув головой в сторону трибуны.

— Чего покажем-то? — вполголоса спросил Гончаренко.

— Да покажем, как нашего брата опутывать… Все за войну стоят, в тылу-то воевать нетрудно. Шли бы

сами да воевали, а мы отвоевались уж… Будет.

Гончаренко даже вспыхнул весь от радости.

— Друг, скажи, за что же мы, то есть солдаты, воевали? Вот растолкуй по порядку мне. А?

— А ты не знаешь, то-то и оно-то. Эх, брат ты мой, поговорить с тобой надо. Обязательно. Да некогда

сейчас. Я, как партейный эсер, значит, за крестьянство и вообще за трудящихся — беру тебя, словом, в

политику. Ты запомни только мою фамилию: Удойкин, Поликарп Ермилыч. Я в запасном дивизионе наводчик.

Вот приходи и поговорим. И за что воевали, узнаешь. И все узнаешь. Я, брат, все знаю.

— Да ты сейчас скажи, дорогой Поликарп Ермилович. Очень разодолжишь.

— Как можно сразу? Ты, брат, капитализму знаешь?

— Нет, — чистосердечно сознался Гончаренко.

— А социализму?

— Тоже нет.

— Ну, вот видишь. А там еще есть империализм и милитаризм и программа насчет партии рабоче-

крестьянского классу. Сразу, брат, не ответишь. А одним словом, по-простому — по глупости нашей да темноте

воевали. Вот и приходи. Все и разъясню. А теперь некогда. Вон, видишь, золотопогонники идут в президиум.

По ступенькам карабкаются. Сейчас речи закатывать будут — за свободу для них и за войну для нас. Вот ты

слушай да вникай. Гляди в корень.

Гончаренко, силясь понять смысл слов своего нового знакомого, только вздохнул. Пока что

удовлетворительного ответа он не получил.

Между тем на трибуну взошло около пятнадцати человек, главным образом военных. Были в числе их

семь офицеров, пятеро солдат и трое штатских. Прозвонил колокольчик. Тысячеголовая, многоречивая

солдатская масса, заполнявшая до отказу двор, постепенно замолкла.

Открыл митинг начальник госпиталя, немного заикающийся офицер в английских баках.

— Господа солдаты и офицеры, — начал он. — От имени местных отделов конституционно-

демократической, народно-социалистической, социал-революционной и социал-демократической партии

митинг, посвященный задачам нашей великой свободной России в военном и других вопросах, объявляю

открытым. Слово имеет член конституционно-демократической партии врач-ординатор нашего госпиталя,

господин Законников.

Из толпы членов президиума выдвинулся вперед хорошо известный Гончаренко седобородый, нервный

старик-доктор, лечивший его все время.

— Господа, — начал говорить оратор. — Мы, граждане новой, свободной России, должны дать себе

ясный отчет в том, что совершилось и совершается вокруг нас, чтобы быть действительными защитниками