Девятьсот семнадцатый

Соколов улыбнулся и ответил:

— Преотлично. Теперь есть для чего жить. Обязательно поправлюсь. Свобода! Я готов триста лет жить

еще.

*

— Да, свобода, — восторженно произнес Сергеев, думая лишь об одном, о ней, о карих глазах в овале

черных бровей, о пунцовых капризных губах. — Да, я люблю ее, — сказал он довольно громко.

— Еще бы, — согласился с ним Соколов. — Разве можно не любить свободу.

*

Поезд подкатил к перрону станции большого провинциального города Б. На перроне толпилась масса

народа. Гремели медью духовые оркестры. По ветру реяли огромные красные полотнища с надписями:

“Да здравствует свобода, равенство и братство”.

“Война за свободу до победного конца”. “Да здравствует Временное правительство”.

Раненых начали выгружать из вагонов. Загремели несмолкающие крики “ура”. Носилки с тяжело

ранеными забрасывали цветами, легко раненых наделяли папиросами, конфетами, деньгами. Гул оркестров,

шум речей, радуга солнечных красок, пение, улыбки, бодрый: смех, — все слилось в один сверкающий

весенний поток.

По другую сторону вокзала, уже на городской площади, деятели земства с красными повязками на руках,

значками на груди, студенты, барышни, подростки рассаживали раненых по автомобилям, коляскам и развозили

по госпиталям.

Гончаренко еще в пути узнал от санитара о том, что царя свергли. Это известие будоражило его, как и

всех. Стоя здесь на площади с толпою других, радостно возбужденных ходячих раненых, переминался с ноги на

ногу, ел дареные публикой конфеты и курил дареные папиросы.

— Ишь ты, брат, какие дела, — говорил ему сосед, рыжебородый солдат, с вывороченной на сторону

шеей. — Ишь, радуются. Не зря, значит, воевали. Ишь, сколько добра надавали-то. Полно в карманах.

— Н-да, — неопределенно тянул Гончаренко, наблюдая за тем, как быстрые санитары рассортировывали

раненых.

— Вон ведь сколько офицеров. Их в автомобили, а нашего брата, серячка, на повозке, — сказал безрукий

солдат и криво улыбнулся. — Вот тебе и, свобода.

— Не до жиру, а быть бы живу, — неизвестно почему протянул его сосед с кривой шеей и принялся

грызть, немилосердно чавкая, подаренные ему какой-то старушкой конфеты.

Гончаренко оглянулся кругом. Из шумной, праздной толпы неподалеку от себя он заметил стоявшую

особняком группу в четыре человека. Среди тех загорелых, бритых, восточного типа мужчин, одетых в смесь

военного и штатского, стояла девушка лет девятнадцати. Лицо ее, с необыкновенно большими серыми глазами,

плотно сжатым маленьким ртом, сохраняло суровое, почти мужское выражение.

“Где-то видел я это лицо”, — подумал Гончаренко и вспомнил, — в Москве, в приходской церкви он

видел картину страшного суда, нарисованную старинным художником. У ангела, мечом загонявшего грешников

в ад, были именно такие глаза и точно такое же задумчиво-грозное выражение прекрасного лица.

Эти люди между собой вели приглушенный разговор.

“Как видно, говорят о нас, и всем-то мы стали вдруг интересны”, — подумал Гончаренко и еще раз

посмотрел в лицо девушки. Она поймала его взгляд и, не смутясь, выдержала. Затем, повернувшись к своим

соседям, стала что-то нашептывать всем трем поочередно. Потом все они вместе быстро подошли к Гончаренко.

Солдат опешил.

Один из подошедших, мужчина с прицеливающимися глазами и упрямой складкой в углах рта, вынул из

кармана пачку папирос и предложил Гончаренко.

— Закуривайте, товарищ.

Гончаренко с благодарностью закурил и отвернулся, чувствуя, что сейчас снова начнутся надоевшие

разговоры о войне. Так прошло несколько минут. Но странные люди не уходили, продолжая с интересом

смотреть на него. Гончаренко почувствовал себя совсем неловко: “Чего они уставились на меня. Я ж не картина.

Очень любопытный народ. Ну что же, расскажу я им про войну”.

Но заговорила девушка, и звук ее низкого голоса сразу очаровал Гончаренко.

— Тяжелая рана у вас, товарищ? — спросила она, произнеся слова с небольшим восточным акцентом.

— Не особенно, так, в мякоть руки.

— Да. Могло быть хуже.

— Не беда, — философски заявил Гончаренко, глубоко затягиваясь дымом папиросы.

— Конечно, все пустяки по сравнению с вечностью, — иронически поддержал его второй мужчина, с

веселой физиономией и несколько красным носом. — Конечно, пустяки. Поправитесь. Только зря кровь

проливали. И зря опасностям себя подвергали.

— Как кровь зря? — вскричал Гончаренко.

— Очень просто. Ответь мне, за что вы боролись? Во имя чего ставили свою жизнь на карту? Ну, за что?

Гончаренко молча, с изумлением оглядел собеседников. Горячие глаза девушки точно сверлили его мозг.

— Как за что… За что… За родину, за… против врагов.

— За родину, — резко прозвенел голос девушки. — Что хорошего у вас на родине есть, что вы за нее

даже жизнь не жалели отдать?

— Как что… что за слова? — Гончаренко окончательно смутился и растерялся.

— Ну, хорошо, давайте разберем по порядку, — говорила девушка. — Вы верите в бога?

— Нет… то есть… не молюсь я.

— Ну вот, хорошо. У вас есть фабрики и заводы, которые нужно защищать?

— Нет, — ответил Гончаренко и не сумел сдержать улыбки. — Тоже нашли фабриканта.

— У вас есть своя торговля, свои поместья?

— Нет… пустые вопросы ваши.

— Ну, как сказать. Дальше. Враги разрушили вашу семью, убили ваших близких… так, что ли?

— Нет, у меня и семьи-то нет. А к чему все эти разговоры?

— Вы любите Россию?

— Да.

— А за что? За то, что там живут русские?

— Ну, хотя бы… Вот чудаки!

— Так ведь русский русскому рознь. Вы рабочий или крестьянин? — продолжал допрос уже

красноносый.

— Ну, рабочий… ну, слесарь.

— Так вот, как же вы можете любить русских капиталистов, фабрикантов, которые выжимают из вас и из

ваших братьев все соки; наживают за ваш счет барыши; строят вашими руками для себя дворцы? Или как